Приняли меня легавые сразу же после дня рождения, в тот самый момент, когда, уже попрощавшись с друзьями, я собирался покинуть родину, расположившись в вагоне поезда Махачкала — Москва, в семидесяти километрах севернее столицы Дагестана, в городе Хасавюрте. Хорошо еще, что я вовремя успел скинуть в дальняк майдана ксивы. Это был удар ниже пояса, ведь меня со дня на день ждали в Белокаменной, куда я уже успел позвонить и откуда в самом ближайшем будущем мы с Ларисой собирались вновь отправиться в Европу.
Того, кто меня сдал с потрохами, я просчитал уже на следующий день в КПЗ Махачкалы на допросе, хотя допросом эту доверительную беседу назвать было трудно. Просто кое-кто из мусоров решил блеснуть передо мной своими знаниями преступного мира, которые на самом деле назывались обычной ставкой правоохранительных органов на агентурную сеть — на ренегатов из среды преступного мира, без которых в то время, как и сейчас, не могло и не может обойтись ни одно из легавых ведомств.
— Ты, видно, еще плохо изучил человеческое нутро, Заур, хоть и прошел немалый жизненный путь и повидал достаточно, — сказал мне один из них. — А человеческая сущность такова, что требует предательства, хотя бы в нем не было пользы, а один лишь задор и соблазн, на собственную погибель.
В какой-то степени он прав, но сука суке рознь, хотя они и родные сестры. Одни рождаются ими, тогда как другие опускаются до их уровня с самой высоты положения в обществе, к которому они принадлежат. Как правило, это общество — преступный мир. И чтобы спустить с высоты человека и обработать его таким образом, чтобы он предавал своих же собратьев, да еще и на свободе, требовалось действительно очень много кропотливой мусорской работы.
«Да, здесь они действительно во многом преуспели», — подумалось мне тогда, и не считаться с этим мог разве что идиот. В махачкалинской КПЗ я провел на этот раз одиннадцать суток, пока за мной не приехали «покупатели» из Чарджоу. За это время я успел послать к Лимпусу парнишку, который просидел со мной в камере несколько суток, с устным поручением.
И вновь, как и несколько лет тому назад, я сидел в купе поезда Ростов — Баку в окружении теперь уже двоих сопровождавших меня мусоров и с улыбкой слушал их инструкции относительно попыток к бегству и прочих возможных дорожных казусов.
Я не успел с ними даже ознакомиться, недалеко отъехав от Махачкалы, как дверь в купе резко отворилась и на пороге появился Лимпус. Чего-то подобного я, откровенно говоря, и ожидал с минуты на минуту, поэтому и улыбался, представляя эту картину.
Менты не на шутку перепугались, ибо подельник мой пришел не один, но я их вовремя успокоил, попросив переждать в тамбуре, пока мы с ним переговорим. Лимпус был с четырьмя верными людьми, и нам ничего не стоило свалить с этого «майдана», оставив ментов ни с чем, но складывалась такая ситуация, при которой не следует этого делать по двум причинам.
Во-первых, таким образом мы оказывались бы в бегах уже вдвоем, а во-вторых, я сам хотел раз и навсегда покончить с этим идиотским обвинением в побеге. Теперь, когда рядом был друг и появилась такая преданная подруга, как Лариса, я не сомневался в том, что добьюсь справедливости, тем более что уже в Москве я приложил к этому кое-какие усилия.
Теперь о канонах, которых я придерживался всю жизнь и по которым жил. Передо мной стояла отнюдь не простая дилемма.
Дело в том, что по воровским законам, если у босяка появляется возможность побега, он должен ее использовать. Но я решил разложить другой пасьянс, и он, как показало время, у меня сошелся.
Лимпусу не нужно было много объяснять, он меня понял и без лишних слов. Но все же счел нужным задать один вопрос:
— Уверен ли ты, что твои надежды не построены на песке?
— Да, Абдул, уверен.
— Ну тогда Бог в помощь, брат!
Мы договорились обо всем и простились здесь же, в купе. Они вышли в шестидесяти километрах к югу от Махачкалы, на станции Избербаш, оставив мусоров-туркменов в таком недоумении, что до самого конца пути те восхищались их воровской честностью и благородством. Кстати, и вели они себя насколько могли достойно, не то что дагестанские легавые, недавно сопровождавшие меня в ЛТП. И надо сказать, что если бы не обстоятельства, вынудившие их сопровождать меня, то эта поездка могла бы запросто сойти для нас за дружеский вояж на Восток.
Прибыв в Баку поездом, мы улетели оттуда уже самолетом в Ашхабад, а из столицы Туркмении — обычным путем в Чарджоу. К вечеру того же дня я был водворен в тюрьму, где меня ждала приятная встреча, если, конечно, можно назвать встречу в тюрьме с кем бы то ни было приятной.
Здесь я вновь встретился с Вовчиком Армяном и познакомился с еще одним Уркой — Борей, Армяном Бакинским.
Тюрьма в Чарджоу была небольшой, всего в два корпуса — основной и «четвертый» боксик, и располагалось в ней чуть более двадцати камер. В середине тюрьмы, между строениями, находился аккуратный маленький дворик с беседкой посередине, куда нас, бродяжню тюрьмы, вместе с Урками частенько по вечерам, за умеренную плату конечно, выводили мусора-попкари, чтобы отдохнуть и немного расслабиться.
Нетрудно догадаться, что отравы здесь было море и на любой вкус. Что касается администрации тюрьмы, то лучшей, по-моему, нельзя было и придумать. До своего появления здесь я считал, что самая козырная из тюрем — это Баилова в Баку, но теперь, очутившись в чарджоуской, понял, насколько ошибался в суждениях.
Всегда хороша та тюрьма, в которой мы еще не были, но о которой слышали много лестного. Это, конечно же, вывод старого каторжанина, а не свободного человека, которому, вероятнее всего, понять меня будет ой как непросто…
Стояли невыносимо жаркие дни, и в камерах было не продохнуть. Какие только средства мы не испробовали, чтобы хоть как-то спастись от этой духоты, но ничто не помогало. Днем нас мучили зной и удушье, потому что все были чахоточными, а ночью в буквальном смысле пожирали комары. Тогда еще не придумали таблеток от этих злоехидных насекомых. Но, несмотря ни на что, мы все же умудрялись как-то жить и выживать. Даже глаза приучали к тому, чтобы они спали по очереди.
Вслед за умением каторжанина довольствоваться малым идет умение жить ничем. Это как бы две комнаты: в первой — темно, во второй — непроглядный мрак.
Так прошел почти месяц, в течение которого меня никто не тревожил. Непонятное отсутствие дорогих и близких мне людей предвещало два варианта: или что-то слишком плохое, или очень хорошее. Среднего здесь просто не могло быть, потому что это напрямую касалось меня — человека, для которого в этом мире существовали лишь два цвета: черный и белый.
