К нам подошел штубовый и, протянув Жоре ломоть хлеба, сказал:
— Возьми от блокового. Ему очень понравилось твое пение. Захочешь есть — валяй ко мне, миска баланды и кусок хлеба найдутся.
Жора вежливо поблагодарил, а когда штубовый ушел, сказал:
— Такой же негодяй, как и Бандит, но от хлеба отказываться нельзя.
Впоследствии мне не раз приходилось видеть, как некоторые лагерные придурки, садисты и палачи, старались нажить дешевую славу добрых меценатов. Даже эсэсовец Ауфмайер любил слыть добряком. Но бывали и более парадоксальные случаи «справедливости» и «благородства». Они вершились профессиональными преступниками из крупнокалиберной обоймы, такими как Рудольф Гесс и ему подобные. Все эти обер-палачи уничтожение сотен тысяч людей считали делом справедливым, обычным и естественным, равно как и уничтожение целых народов, отнесенных Гитлером к категории «низшей расы». И тем не менее некоторые из этих душегубов любили поиграть в «гуманность».
Так, например, в блоке № 15 сектора В-1 в лагере Биркенау постоянно находилось около тысячи детей различных национальностей. Иногда их скоплялось и более двух тысяч. В этом блоке, как и во всех других, периодически проводились селекции, в результате которых истощенных сжигали в крематории. Однажды после очередной селекции несколько десятков детей погрузили в грузовик и повезли. Двенадцатилетний мальчик выпрыгнул из машины, крича отчаянным голосом, и бросился бежать к своему блоку: «Я не хочу в крематорий! Я хочу работать!» У подростка был необычайно сильный голос. «Я не хочу в крематорий! Я хочу работать!» — разносилось буквально по всему лагерю.
В это время вблизи находился Рудольф Гесс, Он был поражен голосом. Выяснив, в чем дело, Гесс приказал накормить мальчугана, помыть, одеть и отправить в центральный освенцимекий лагерь, где сделал его своим личным лойфером. С тех пор — это было в июне 1943 года — все узники центрального лагеря ежедневно слышали необычайно звонкий голос мальчика, передававшего команды и распоряжения лагерфюрера и его заместителей. Юного курьера хорошо кормили и одевали. Мальчик пережил Освенцим и был эвакуирован в Маутхаузен.
Был в Освенциме и «покровитель талантов» в лице главного старосты лагеря Бруно. Он прибыл в Освенцим с первой партией узников, был первым нумерованным гефтлингом и имел порядковый освенцимекий № 1. Он был первым старостой Освенцима, затем стал лагер-эльтестером в Явожнинском лагере смерти — филиале Освенцима. Этот «почетный гефтлинг» Аушвитца любил организовывать нечто вроде художественной самодеятельности, в концертах мог принимать участие любой узник, обладавший хорошим голосом или умевший танцевать. Отличившихся Бруно награждал буханкой хлеба и миской баланды. Однако это не мешало «поклоннику и защитнику талантов» убивать десятки узников ежедневно.
Жора тут же разделил ломоть на несколько частей, дал мне, умирающему старику, дяде Ване и кусочек оставил себе.
И я подумал, что недаром отдал свою миску баланды старику. Дал я, дали и мне. Моя бабушка, бывало, говорила: голодного накорми, жаждущего напои — и тебе сторицей воздается.
К нам подсели десятка три узников. Завязался общий разговор. Говорил в основном дядя Ваня, остальные слушали, изредка вставляя слово или фразу.
Вначале дядя Ваня соблюдал осторожность, но смысл его слов хорошо понимали все: держаться сплоченнее. Видимо, в армии он был комиссаром или политруком, так как вскоре, забывшись, заговорил горячо, страстно о том, что мы не должны, не имеем права ждать, пока из нас выжмут всю силу, а потом умертвят…
— Нужно бороться!.. — подытожил он.
— Какая здесь может быть борьба? — зло возразил долговязый узник со шрамом на подбородке. — Тут знай одно: прямым сообщением в крематорий!
Дядя Ваня вместо ответа повернулся ко мне:
— Вы лучше спросите этого паренька, за что его искалечили на допросах? Расскажи людям…
— Я семь раз бежал из лагерей.
— Слышали? А это ведь мальчик, восемнадцати нет… Он не был в Красной Армии, не принимал воинскую присягу…
Из блока один за другим начали выходить проминенты. Разговор прервался. Заспанных придурков выгнал на площадку Плюгавый. По освенцимским законам вылеживаться узникам, даже и проминентам, не разрешалось. Только Пауль мог позволить себе спать сколько угодно.
Вслед за холуями вышел и сам Плюгавый. Несколько раз заразительно зевнул, почесался и приказал строиться.
В Освенциме была своя система построения узников: их ставили в развернутую колонну по десять человек в ряду спинами к блоку и строго по ранжиру, но с таким расчетом, чтобы впереди стояли самые низкорослые, а в последней десятке в глубине колонны — самые высокие. Делалось это для того, чтобы блокфюрер при пересчете мог видеть перед собой всех узников. Нас ежедневно муштровали по нескольку часов кряду. При этом каждая такая муштра сопровождалась суматохой, давкой и избиениями. От нас требовали идеального ранжира, а этого не так просто было добиться, ведь десятки людей были одного или почти одного роста. Станет, например, узник во второй ряд, а его бьют дубинкой, перегоняют в третий, затем в четвертый. Теоретически все это просто: запомни свой ряд, место в нем и по команде «Антретен!» становись на свое место в строю. Практически же получалось совсем другое. Дело в том, что ежедневно в блоке умирали пятнадцать-двадцать человек, а иногда и больше, и, конечно же, не по ранжиру. Вместо них ежедневно прибывало пополнение. Легче всего было мне: ниже меня не было никого. Поэтому один я имел постоянное место в первой шеренге — последний ряд. Как только раздавалась команда «Антретен!», я стремглав бежал на левую сторону площадки и становился первый в последнем ряду. Это позволяло мне хотя бы здесь избегать побоев. Но, с другой стороны, это же обстоятельство таило в себе большую опасность. Я со своими мишенями штрафника постоянно мозолил глаза начальству.
На этот раз тренировка продолжалась беспрерывно четыре часа. Два часа отрабатывали команды «Антретен!» и «Вектретен!»[47], а два часа — команды «Мютцен ап!» и «Мютцен ауф!»[48]. От нас требовалось, чтобы по команде «Мютцен ап!» вышел «айнкляп», то есть одновременный удар шапками о правое бедро, а по команде «Мютцен ауф!» надлежало молниеносным движением бесшумно надеть шапку и опустить руку. Начальству безразлично, как будет сидеть на твоей голове эта шапка. Важно, чтобы ее надевали молниеносно и одновременно.
После четырех часов упорных тренировок мы достигли определенных успехов — до автоматизма отработали все свои движения и выполняли команды довольно организованно и четко. Велика ли важность, что нескольких неудачников заштабелевали в туалетной? Всякая наука требует усилий и даже жертв…
