Ознакомительная версия.
– Понял, – сказал в ответ Плятт.
Раздался звонок помрежа. По радио звали на сцену. Я спустился в зрительный зал. Хомский за режиссерским пультом просил всех к началу.
– Нет, подождите! – внятно заявил Ростислав Янович. – Сначала мы поднимемся к Лосеву. По поводу Стеблова.
Плятту не пришлось подниматься в дирекцию. Через минуту Лосев сам появился в зале. Пытался было уклончиво развивать легенду о профсоюзной организации. Но Плятт остановил его:
– Разве театром местком у нас правит?
Лосев сдался. К тому времени не было уже в живых ни Завадского, ни Анисимовой, ни Марецкой. Из «стариков» Плятт один входил в руководство.
Лосев решил не связываться со «Славиком». Ростислав Янович проявлял твердость редко, но метко. Лосев знал это. Обычно же Плятт позволял Лосеву теребить себя за пуговицу пиджака, похлопывать по плечу. Он был добродушен и выше фамильярности. Держался с ним дружески, без церемоний, как воспитанный человек, но сам не похлопывал Лосева по плечу, щадил.
За чаем в буфете директор по-своему осмыслил ситуацию:
– А вы, Женя, как в чешском хоккее, отступаете, выманиваете на себя, потом резкий проброс вперед – и шайба в воротах…
Вот пишу – и у самого оскомина. Однако из песни слова не выкинешь.
В туристической поездке по Испании в городе Кадис произошла со мной такая история. Выйдя из рыбного ресторана на набережную Атлантического океана, решили мы искупаться. Когда еще в океане поплаваешь? Но купальники в чемоданах, а чемоданы заперты в багажнике под автобусом. Заперт и сам автобус. Шофер Хуан отправился выпить кофе. Решили купаться в нижнем белье. В конце концов все из театра, свои. Я снял белоснежные шорты, остался в белом арабском дэсу. Искупался. Теперь желательно было уже снять трусы и надеть шорты. Не ехать же дальше в мокрых? Но где это можно сделать? Куда спрятаться, чем заслониться хотя бы на миг? Увидел телефонную будку на углу с наклеенной во весь рост полуголой афишной дивой. Зайду, думаю, в будку, за диву – раз, два, и дело сделано. Зашел. И передо мной открылся газетный киоск, из амбразуры которого выглядывала пожилая сеньора. Неловко. Заметил пустой торговый лоток на колесах, уже за будкой. Думаю: «Где наша не пропадала?» Раз, два! Положил белые шорты на лоток, скинул трусы, и… вдруг подул теплый порывистый ветер из Африки, подхватил мои шорты и понес вверх по улице. Кровь ударила в голову. Ведь там в кармане весь капитал – скромная сумма в песетах, все, что было в наличии! Не помня себя, я бросился за песетами, но белоснежные шорты парили зигзагами, как альбатросы перед грозой. В этот момент, спускаясь сверху, затормозил открытый красный кабриолет, за рулем которого сидела обворожительная синьорина с цветком в волосах. Она чуть не сбила мечущегося голого безумца со вздернутыми, хватающими воздух руками. Ее удивление было столь серьезно и любознательно, что только усиливало глупую эротичность момента. Не помня себя от нежданного возбуждения, я употребил всю свою страсть, внезапным рывком настиг улетающие вдаль песеты и стремительно ретировался, натягивая шорты на ходу. Мокрые арабские трусы так и остались лежать на передвижном прилавке испанского города Кадис, как сброшенная чешуя тогда еще советского человека.
Возвратившись на родину, историю эту я рассказал в Доме творчества Мисхора Ростиславу Яновичу Плятту, где мы отдыхали по путевкам Театрального общества. Точнее, я отдыхал с женой и сыном, а Плятт с будущей своей женой, диктором радио Людмилой Маратовой. Прежняя жена его Нина Бутова уже покинула сей мир. Надо сказать, что, несмотря на всегда присущую Ростиславу Яновичу элегантность, он в своей жизни не был особенно избалован женским уходом и вниманием. И обрел, может быть, впервые подлинный домашний уют и супружескую заботу с Людмилой Маратовой. Тогда, в Мисхоре, на наших глазах разворачивался финал их трогательного романа. Срок путевки Плятта закончился раньше нашего. Ростислав Янович накрыл стол, устроил «отвальную». Читал посвященные каждому из собравшихся шуточные вирши собственного сочинения. Он обожал капустники и по возможности почти всегда был их непременным участником. Прочитал он и строки, посвященные мне, вернее, моему испанскому казусу. Там были и такие слова:
Стеблов, он парень не простой,
Недаром ведь, тряся …ми, бежал испанской мостовой.
С самим Пляттом в те крымские дни тоже произошел казус. Затеяла все Оля Волкова. Она предложила эксперимент по преодолению силы земного притяжения. Ростислав Янович согласился на роль подопытного. После ужина, прилюдно, на пятачке перед столовой Оля посадила его на стул. Четыре человека – Оля, я и еще двое – расположили определенным образом свои ладони над головой Плятта, потом каждый из нас поддел его указательным пальцем соответственно под руки и под коленки и подняли его на высоту около метра. Подняли довольно грузного, крупного человека, можно сказать, четырьмя пальцами. Подняли с легкостью, будто бы книжку в 200 страниц, примерно такую, как пишу теперь. После этого Ростислав Янович «ушел в затвор», не выходил некоторое время на люди. Поколебались его жизненные представления. Так бывает, когда сталкиваемся с чем-то необъяснимым. Я никогда не говорил с Пляттом о Боге. Не думаю, что он был очень религиозным человеком, но он был большим ребенком, а стало быть, открыт к Богу. К концу жизни Ростислав Янович трудно ходил. Упал зимой. Поскользнулся у театра. В результате – операция, укорочение ноги. На «Карамазовых» при перемене картин, в затемнении он протягивал мне руку, и я ловил ее, помогая ему уйти со сцены. Это прикосновение осталось со мной до сих пор. Бывает, я ищу его в темноте.
Для женщины сумочка – часть тела…Плятт и Раневская неоднократно снимались вместе, незабываемо играли в спектакле «Дальше тишина» разлученную жестокими детьми супружескую пару влюбленных стариков. Для публики они казались дружным дуэтом. На самом деле было не совсем так. Плятт не любил работать с Раневской, относился к этому, как к вынужденному явлению.
– Славик, ты халтурщик, – упрекала Фаина Георгиевна.
– Зоопарк, – ворчал Ростислав Янович.
Помню, Эфрос на репетиции «Тишины» терпеливо объяснял Раневской чувство матери:
– Понимаете, Фаина Георгиевна?
– Не понимаю, – басит она.
– Чувство матери, чувство матери! Понимаете? – повторяет Анатолий Васильевич, нервно поднимая по обыкновению правую руку с вытянутым указательным пальцем.
– Не понимаю.
И так несколько раз. Не выдержав, он объявил перерыв. Обратился ко мне, как своему человеку, человеку его театра:
Ознакомительная версия.
