— Какая там война?! Ерунда!.. Все это газеты раздувают. У нас в Питере ничего про войну не слышно...
Впрочем, так рассуждали не только «наши за границею» и не одни лишь обыватели. Даже люди с политическим и общественным стажем недалеко ушли в правильной оценке момента от рядового обывателя.
Вспоминаю, что дней за десять до начала войны, в Берлине гостили редактор «Русского слова» Благов и сотрудники этой газеты профессор Иосиф Гольдштейн и бывший священник Григорий Петров.
Занятый по горло текущей работой по информации газеты, я мог им отдавать совсем немного времени, но каждую свободную минуту проводил с ними.
— Уезжайте, господа, домой! Война неизбежна. <...> Психологический момент таков, что дипломатическим посредничеством катастрофы не предотвратить. Не сегодня — завтра, ружья заговорят сами!
Коллеги подтрунивали над моим преувеличенным пессимизмом, а Георгий Петров, бывший тогда в расцвете публицистической славы, побился даже со мною об заклад, что дипломатия сумеет в последний момент уладить грозный конфликт. И только когда Ф.И. Благов неожиданно получил из Москвы срочную телеграмму с просьбой прервать отпуск и вернуться немедленно к своим редакторским обязанностям, им стала ясна грозность положения.
Таковой, согласно воспоминаниям И.М. Троцкого, выглядела обстановка в столице Германской империи в самый канун Первой мировой. Русская колония в Берлине даже после объявления войны была в целом настроена весьма благодушно:
«Какое нам дело до войны? Пускай себе военные дерутся. Нас хорошо знают и не тронут. Да и как долго может война длиться? Повоюют три-четыре месяца и помирятся. Не бросать же дела и насиженных мест ради прихоти перессорившихся дипломатов...»
Дорого поплатилась русская колония за свое легкомыслие. Началось с того, что Берлин в последние три дня до официального открытия военных действий стал наводняться устремившимися в Россию курортными россиянами. Перепуганные, оголтелые, растеряв вещи и документы, они метались по Берлину, наводя панику и штурмуя уходящие на восток поезда. На вокзалах стоял стон. Места брались с бою. Уезжали чуть ли не на крышах вагонов. И поступали правильно. В Берлине жизнь для русских становилась невмоготу. С момента объявления в Германии угрожающего по войне положения отношение немцев к русским резко изменилось. Печать, особенно националистическая, открыла жестокую кампанию против русской колонии.
— Берегитесь русских шпионов! Следите за русскими! Выдавайте властям каждого подозрительного русского!
Этот клич печати, брошенный в наэлектризованную массу, встретил громкий отклик. А тут еще кем-то был пущен провокаторский слух, будто какой-то русский покушался на кронпринца. Паника росла. <...> говорить по-русски на улицах и в общественных местах Берлина стало опасным. Кое-где русских избили и оплевали. Русское посольство в Берлине стало объектом враждебных демонстраций.
Русские аборигены Берлина начали терять головы. Их охватила паника.
— Что делать? Бросить все и бежать, пока не поздно, или оставаться?
Никто не рисковал давать определенного ответа.
В субботу ночью стало известно, что Россия не ответила на поставленный ей Германией ультиматум. В воскресенье <1 августа 1914 г. — М.У.> рано утром появилось первое сообщение германского штаба о переходе русскими казаками прусской границы.
Этим был дан сигнал к началу репрессий против русских.
Русские журналисты, считавшие своим долгом оставаться на постах до последнего момента, собрались на совещание. Решено было в тот же день покинуть Берлин и перебраться в нейтральный Копенгаген. Заседание наше происходило в популярном тогда кафе «Метрополь» у вокзала Фридрихштрассе. Едва нами было принято решение об отъезде, как в кафе влетел какой-то потерявший голову россиянин с перекошенным лицом, дико блуждающими глазами и, дрожа всем телом, пролепетал:
— Сейчас в отеле «Метрополь» арестовали всех русских. Спасайтесь!..
Угрожаемость положения стала очевидной. Мы бросились на Штеттинский вокзал, запасаться билетами на Копенгаген. Билеты мы получили, но уехать, увы, удалось немногим.
Меня арестовали в тот же вечер, в момент, когда я собирался садиться в ждавший меня автомобиль. Арестовал меня сосед-офицер, с которым мы прожили пять лет на одной лестнице и который считался моим приятелем.
— Куда вы собираетесь?! — остановил меня офицер.
— В Копенгаген...
— Никуда вы не поедете!..
— Ошибаетесь, мои бумаги в порядке...
— Вы арестованы. Предлагаю вам немедленно вернуться в квартиру.
— Но, позвольте, на каком основании?!
— Повторяю, вы сию же минуту оставите автомобиль, или...
В руках у моего «приятеля» сверкнул матовым блеском браунинг. Пришлось подчиниться. Через четверть часа моя квартира была наводнена агентами криминальной и наружной полиции, подкрепленной собаками-ищейками, а через полчаса меня в сопровождении двух агентов на том же автомобиле везли в шарлотеннбургскую тюрьму.
Назавтра освободили, но по истечении нескольких часов снова арестовали. На этот раз надолго. В течение двух месяцев германского плена меня четырежды арестовывали и дважды интернировали.
Так началась для меня, как и для других русских в Германии, мировая война.
В биографической справке И.М. Троцкого от 1937 г., написанной им при вступлении в масонскую ложу «Свободная Россия» (Париж), также указано:
С начала первой мировой войны, после отказа сотрудничать с немцами, был арестован, провел два месяца в заключении. Впоследствии еще четырежды арестовывался немецкими властями, дважды был интернирован. В 1914 уехал в Скандинавию74.
Тем не менее, неприятности, причиненные чиновниками кайзеровской Германии русскому журналисту И.М. Троцкому, не были чем-либо экстраординарным в подобных обстоятельствах. Иначе немцы не сочли бы возможным впоследствии обратиться к нему за содействием в важном политическом деле (см. ниже).
Осенью 1914 г. И.М. Троцкий покинул Германию. Он перебрался с семьей на жительство в Копенгаген — столицу нейтрального Датского королевства, где прожил до 1923 г., оставаясь вплоть до 1917 г. главным иностранным корреспондентом газеты «Русское слово» по Скандинавии.
Одновременно с журналисткой деятельностью И.М. Троцкий вел большую общественную работу как еврейский активист, организатор системы помощи еврейскому населению, оказавшемуся в черте военных действий, которые шли на территориях, где проживала большая часть восточноевропейского еврейства. Он возглавлял Скандинавский центральный комитет помощи пострадавшим от войны евреям, его имя значится в списке членов Объединенного комитета еврейских центральных организаций (United Committee of Jewish Central Organisations) Дании75.
Естественно, что как журналист и общественник он пересекался с самыми разными политическими фигурами той эпохи, среди которых было немало ультралевых социал-демократов, устроивших впоследствии Октябрьский переворот, а затем и Гражданскую войну в России. Многие из них стали затем персонажами его мемуарной публицистики.
Среди литературных портретов политических деятелей, написанных И.М. Троцким за полвека журналистской деятельности, образы большевицких вождей всегда подаются в грязно-серых тонах. Но даже среди этой «чернухи» бросается в глаза его явная неприязнь и даже враждебность к фигуре Александра Парвуса — человека, который до сих пор считается одной из самых загадочных политических фигур начала XX в.
Александр Парвус и потаенные фрагменты истории Первой мировой войны
Итак, с конца 1914 г. И.М. Троцкий с семьей уже жил в Копенгагене. При этом, будучи главным корреспондентом «Русского слова» по Скандинавии, все государства которой сохраняли в этой войне нейтралитет, он весьма часто посещал столицу Швеции — Стокгольм. В Скандинавии застали его известия о Февральской революции и последующем Октябрьском перевороте. Вспоминая об этих годах, И.М. Троцкий писал76:
