Ознакомительная версия.
Глаза постепенно привыкают к мраку, я ухожу в ту сторону, откуда приехал. Ни одного встречного, ни одной машины. Выбивается редкая полоска света из небрежно затемненного окна, доносятся из квартир глухие голоса. Мне надо идти ровно пятнадцать минут, ровно полтора километра. Темные улицы, тишина, обостренное восприятие обстановки позволили бы заметить любую попытку слежки. Патрулям в переулках в эту пору делать нечего. Скоро будет большой пустырь, с пустыря — в переулок. Там я увижу светлое пятнышко. Это белый пакет. Человек, который держит его, не спеша пойдет мне навстречу... Машина придает человеку чувство уверенности. В этом есть что-то атавистическое: тебя подстерегает опасность, но ты укрыт со всех сторон, ты на своей территории. И, кроме того, нора, в которую ты забился, подвижна. Нажал на газ, и десятки лошадиных сил унесут тебя от противника, ты сможешь отсидеться в переулке, уйти в сторону. Завизжит по асфальту резина, шарахнется в сторону напуганный прохожий, и нет тебя, ищи ветра в поле! К сожалению, жизнь сильно отличается от детективного фильма. Главные и неисправимые недостатки автомобиля — приметность и прямолинейность. Автомобиль не может сделать шаг в сторону, прижаться к стене, невидимо и бесшумно пройти по узкому переулку, скользнуть через проходной двор. Пешеход в сумерках, в вечерней тьме безлик и незаметен. Мало ли людей спешат по своим делам даже в позднюю пору? Посты стражей революции освещены мощными фонарями. Стражи побаиваются, что вездесущие враги забросают пост гранатами или обстреляют из темноты, и нарушают затемнение. Им все прощается. Патрули ходят только по главным улицам. Уголовников, грабящих прохожих, в этом городе нет. Ты в шапке-не-видимке, и именно на этом этапе появляется спокойствие и уверенность в себе.
Был другой город, и тоже была война. Так же затемнены были дома и улицы, и я шел по безлюдным тротуарам, наслаждаясь свой невидимостью. Были и еще города, и всегда, когда я оказывался один на темной улице, наступало состояние свободы, бодрости, приятного возбуждения.
Такое ощущение не возникает, мне думается, в Европе. Там ты белолицый среди белолицых, камешек на морском берегу, травинка в стоге сена. В Азии в тебе безошибочно видят иностранца, а следовательно, приглядываются, запоминают твои действия. Летят вороны, никому до них нет дела, но вот промелькнула одна белая — как же не поинтересоваться, куда она направилась?
Ошибки быть не может— человек с белым пакетом в руке идет ко мне. Мы сближаемся, я произношу условленный вопрос, он отвечает. Еще один переулок, неосвещенный подъезд, негромко стучит дверь. Мы на месте. Разговор долгий. Записывать ничего не следует, громко говорить тоже не следует. Включены два радиоприемника, настроенные на разные программы. Нас никто не может подслушать, но береженого Бог бережет. Выделить на магнитофонной пленке два негромких голоса на фоне радиоразноголосицы невозможно.
Имена, факты, цифры, тайные связи событий. Политика в исламской республике коварна, жестока и кровава. Обман здесь не просто средство борьбы, а ее основа. Собеседник говорит, и я слышу грохот взрывов, выстрелы, зловещие шорохи многослойной интриги, стенания обманутых и замученных. Я верю ему, сочувствую. Я верю и сочувствую этому человеку до сих пор. Его судьба ужасна. В лапах исламских палачей он оклеветал себя и оговорил единомышленников. Нельзя винить его за это. Плоть человеческая слаба, и есть пределы мук, которые она может выдержать.
Но арест моего собеседника, исламские застенки были еще далеко впереди. Видимо, мы никогда не узнаем правды о том, как вел себя мой друг в тюрьме. Муллы коварны, им мало убить человека — они обязательно должны опорочить его имя, представить его предателем, сфабриковать документы, подготовить лжесвидетелей для истории. Я ничему не поверю. Мой друг был честен, но недостаточно хитер и проницателен для дьявольской игры, развертывавшейся в Иране.
Я вновь на улице. В двух километрах отсюда в безлюдном проулке вот уже полчаса меня должен ждать водитель с машиной. Улицы совсем пустынны — ни людей, ни автомобилей. Откуда-то издалека прямо в глаза светит луч прожектора, установленного у поста стражей. Тегеранские тротуары зияют разверстыми пастями колодцев. Ухнешь туда и не выберешься, попадешь в пропавшие без вести, что хуже смерти.
Меня несет на крыльях сознание хорошо сделанного дела. Напряжения нет и следа, не чувствуется никакой усталости. Голова работает ясно, все детали беседы вспоминаются отчетливо. С воем проносится машина «скорой помощи», за ней — другая, несколько ревущих мотоциклов. Где-то кого-то убили. Тегеранская повседневность. Машина на месте. Все в порядке.
Чужая война продолжается. Ежедневно публикуются хвастливые сводки об уроне, нанесенном противнику. Все военные склонны приврать. Хомейнисты в этом отношении не исключение, они идут по стопам своего далекого предшественника — Хаджи-Бабы из Исфагана, героя плутовского романа Дж. Морьера. Составляя отчет о стычке с русскими войсками в начале прошлого века, Хаджи-Баба размышляет примерно так: «Упали с лошадей то ли два, то ли пять казаков. Наверно, пять. И неизвестно, убиты ли они или только ранены. Будем считать их убитыми. А зачем вообще жалеть этих неверных собак? Напишу, что было убито пятьдесят человек!»
Также отчитываются и современные воины. Судя по опубликованным цифрам, каждый иракский самолет был сбит минимум два раза в первые же месяцы войны. Та же судьба постигла и иракские бронетанковые войска. «Наша сторона» тоже несет потери, но скромные, пожалуй, чисто символические. Немногие счастливцы, вдохновляемые тенью великого «повелителя правоверных» Али ибн-Аби Талиба, пьют чашу шахадата— героической кончины для того, чтобы попасть прямо в райские кущи. Весь Иран знает, что официальная пропаганда врет, но сомневаться нельзя. Да к тому же отношение к цифрам (пожалуй, кроме денежных сумм) здесь самое равнодушное, для среднего перса цифры бессмысленны.
Иранец знает, что дела на фронте идут неважно. Все чаще и чаще не возвращаются домой мобилизованные, приходят эшелоны с искалеченными, разорванными железом, обожженными напалмом. Особенно много безногих. Иракцы минируют прифронтовую полосу, а иранские командиры — вчерашние лавочники, недоучившиеся студенты, воспаленные идеей величия ислама клерки — гонят свою рать в пеших порядках через минные поля.
Газеты полны напыщенных рассказов о героических подвигах воинов ислама, будто переписанных со страниц бессмертного Швейка. Но так ли беспардонны и наивны иранские журналисты? Персы способны тонко, с самым благочестивым выражением лица насмешничать, и иногда кажется, что под заурядной чалмой вдруг блеснут лукавые глаза Гашека.
Ознакомительная версия.
