Но я, как и полагается всякому неудачливому изобретателю, увлёкся этим, к делу не относящимся, хотя и строго научным лирическим отступлением. А между тем пленум уже шёл полным ходом. Всем заправлял директор Львовской обсерватории, в прошлом – видный пулковчанин Морис Семёнович Эйгенсон. Астрономы старшего поколения его презирали и фактически бойкотировали. После войны он уже не мог долго оставаться в Ленинграде и переехал во Львов. Смотреть было противно, как он вылизывал столичное астроначальство, как извивался, как лебезил. Ему ещё надо было нажить политический капиталец у своего нынешнего, Львовского, начальства («С самим Амбарцумяном на короткой ноге!»). Короче говоря, экс-пулковчанин, что называется, лез из кожи.
Он, например, устроил запомнившуюся всем участникам пленума экскурсию по Галиции. Никогда не забуду Троицын день в одном гуцульском селе. На обширном зелёном майдане вокруг изумительной красоты деревянной маленькой церковки стояла многотысячная толпа гуцулов, одетых в праздничные национальные костюмы. Поражали чинность и полный порядок толпы крестьян, пришедших на любимый праздник. А как они торжественно, абсолютно без толкотни, по какому-то им одним известному порядку входили и выходили из церковки, одновременно вмещавшей не более 30-40 человек! Ни одного пьяного! Вот бы нам так…
А ещё была ночёвка на хуторе у одного гуцула, на редкость красивого, довольно молодого человека, который на удивление хорошо говорил по-русски – величайшая редкость в этих местах. Из разговора выяснилось, что хозяин провёл 10 лет на колымской каторге. Взяли его ещё в 1946 году молоденьким хлопчиком – он был связным одного из отрядов Степана Бандеры. Мы спали на сеновале и, откровенно говоря, наслушавшись о зверствах и необыкновенном коварстве бандеровцев, чувствовали себя не совсем уютно. Но всё обошлось благополучно – видать, Колыма окончательно перековала нашего хозяина. Заехали мы и в знаменитое огромное село Жабье – столицу бандеровского движения («побратим» пресловутого Гуляй-Поля – «Махнограда» времён гражданской войны).
И как всегда это бывает на подобного рода выездных, показушных мероприятиях, венчал наш пленум банкет. К нему готовились с особенной тщательностью. Для Эйгенсона это была единственная в своём роде возможность продемонстрировать значимость своей персоны как перед чиновными гостями, так и, что особенно важно, перед местным начальством, от которого он, как и любой в его положении, был в полной зависимости. Вполне естественно, что на этом банкете роль свадебного генерала играл Амбарцумян. Бог ты мой, какую атмосферу отвратительного холуйства создал вокруг академика юркий распорядитель! Какие только словеса не говорились, какие фимиамы не курились! Всё время, без передышки, он буквально умолял Амбарцумяна, выклянчивая у него тост. Наконец, вняв мольбам хозяина банкета, Виктор Амазаспович поднялся из-за стола и очень серьёзно, не торопясь, произнёс тост, который я никогда не забуду. Привожу его буквально:
«По моим обязанностям президента Армянской Академии наук мне часто приходится принимать глав иностранных научных делегаций. Как-то раз ко мне в кабинет врывается с горящими глазами глава гостившей у нас делегации итальянских вулканологов.
– Вы счастливые люди, – закричал он, – вы живёте на вулкане!
Я сказал ему, что это относительное счастье – жить на вулкане.
В другой раз у нас гостила делегация западногерманских зоологов. Десять дней они путешествовали по нашей республике, на одиннадцатый ко мне в кабинет врывается глава этой делегации, очень возбуждённый:
– Во всей Европе обитает 163 вида змей и разных гадов. Вы счастливые люди: у вас, в такой маленькой республике, насчитывается 216 видов змей и гадов!
Я ему сказал, что это очень относительное счастье – жить среди такого большого количества змей и гадов.
Так вот, я могу вам сказать, – тут Амбарцумян обернулся к Эйгенсону, – вы счастливые люди: вы живёте на втором в Европе кладбище!»
Я никогда не забуду выражения лица Эйгенсона. Он совершенно не понял, какой знак имеет тост высокого гостя, тем более что Амбарцумян был убийственно серьёзен. На всякий случай одна половина лица Мориса Семеновича (кажется, левая) расползлась в подобострастной улыбке, в то время как другая выражала горестное недоумение.
Через 21 год после львовского пленума в Ленинграде с большой торжественностью отмечалось столетие обсерватории ЛГУ. Особо почётным гостем на этом юбилее был Амбарцумян – основоположник известной ленинградской школы теоретической астрофизики. И, разумеется, опять был банкет в роскошном зале нового помещения ЛГУ около деревни Мартышкино, что вблизи Петергофа (пардон, Петродворца). Выпито было немало, тосты шли один за другим. Я не предполагал произносить тосты, тем более что отношения со школой Амбарцумяна у меня всегда были сложные. Но меня все стали просить толкнуть речь – точно так же, как 21 год тому назад просили академика… Внимая гласу народа, я поднялся и при гробовой тишине (а было народу человек 300, и все уже довольно весёлые) после краткого предисловия слово в слово повторил львовский тост Амбарцумяна. Похоже, он был доволен моей хулиганской выходкой, только поправил число видов змей и гадов, обитающих на его родине. Моя неожиданная импровизация имела полный успех, хотя публика недоумевала, что я хотел этим сказать? Я тоже разделял это недоумение. Выступил я просто потому, что весь этот спектакль действовал мне на нервы. Что делать – с годами у меня портится характер.
БОЛЬШИЕ ПЕРЕМЕНЫ
В конце апреля 1972 года я снова оказался в столице Грузии. На этот раз причиной моего визита было советско-французское совещание (вернее, встреча), посвящённое обсуждению совместных проектов разного рода экспериментов в Космосе. Наше сотрудничество началось ещё в 1967 году, и я имел удовольствие и честь быть у его истоков. Именно тогда я впервые побывал в Париже (см. новеллу «Париж стоит обеда!»). Иначе никогда бы я не увидел этого великого и прекрасного города. В ту далёкую весну 1967 года мы обсуждали некий совместный проект, которому интеллигентные хозяева-французы дали кодовое название «Розо» («Roseau»), что в переводе означает «тростник». Имелось в виду знаменитое определение Паскаля: «Человек – это мыслящий тростник». Кодовые названия отечественных научных проектов такой утонченностью не отличаются: чаще всего почему-то они носят птичьи имена. С тех пор советско-французские научно-космические встречи происходят регулярно, но постепенно по разным причинам моё участие в них как бы замирало, и я уже давно там не кручусь. Но тогда, весной 1972 года, я ещё в этом плане функционировал.
