«Надеюсь, у них будет много детей, — удовлетворенно произнесла мадам Вестхоф. — Я воспитала девятерых, и у меня уже много внуков». Франсуаза Саган не последовала этому доброму совету. Да и на воспитание ребенка у нее были свои собственные взгляды:
«Необходимо, чтобы у ребенка было свое жизненное пространство: своя комната, свои игрушки, своя школа, люди, с которыми он живет, друзья, с которыми он играет. Есть элементарные вещи, которым его необходимо научить: быть вежливым, честным, нежадным, терпимым.
До трех-четырех лет, пока у него еще не было друзей, я соглашалась, чтобы его фотографировали. А как только он пошел в школу, я всегда была против. Он носит имя Денис Вестхоф, что позволяет в какой-то мере укрыться от всеобщего любопытства. Так однажды его маленький приятель спросил его: “Это правда, что ты сын Франсуазы Саган?” — “Да”. — “Ну, знаешь, а мой отец — Наполеон!”»
Франсуаза и Боб живут на бульваре Инвалидов в двухэтажной квартире, которая слишком мала для ребенка.
«Я купила ее по совету Паолы, — говорит Франсуаза Саган. — Только она была обустроена, как я забеременела. Я была вынуждена ее продать, и мы сняли квартиру на улице Эмиль Акколас. Потом я постоянно переезжала. Я вообще люблю менять обстановку, видеть каждый раз другие облака».
Ребенок хорошо чувствует себя на бульваре Малешерб в своей большой колыбели в белоснежном вышитом белье. Кузина Жака Деффорей станет няней Дениса, пока он не пойдет в детский сад. Эту оригинальную женщину зовут Зази, она воспитала детей знаменитого хирурга, профессора Кошуа, и пользуется абсолютным доверием месье и мадам Вестхоф.
Через год после их свадьбы они решили развестись, но не расстались.
«Я захотела развестись после рождения Дениса, — рассказывает Франсуаза Саган. — Я не хотела, чтобы Боб сделал из меня маму. Мы все время спорили. Но после посещения суда мы стали понимать друг друга лучше. Мы официально развелись, но продолжали жить вместе. Это продлилось семь лет».
«Мы воспользовались услугами одного адвоката, месье Рене Флорио, — говорит Боб Вестхоф. — Он никогда еще не видел в подобных обстоятельствах такую веселую пару. Ни Франсуаза, ни я — мы не созданы для брака».
«У меня не было никогда страсти, которая длилась бы более семи лет, — уточняет Франсуаза. — Кажется, каждые семь лет происходит какое-то обновление в жизни. И потом, мы рождаемся, живем и умираем в одиночестве. От этого не убежишь, да это и не нужно».
В мае 1960 года главный редактор «Экспресс» Филипп Грюмбах по совету Жизели Галими предлагает Франсуазе Саган сотрудничать с ним, в результате чего она восстановила отношения с Флоранс Мальро, тремя годами ранее приглашенной помогать Франсуазе Жиру[293].
Дочь Андре Мальро пришла в «Экспресс» из отдела фотографий «Галлимар» и сразу же погрузилась в проблемы, связанные с войной в Алжире. Едва она приехала, ее попросили принять учительницу Леону Мезюра, которую подозревали в том, что она является агентом по связям с Фронтом национального освобождения, и подвергли жестокому обращению во время военных допросов. Франсуаза Саган, совсем не интересовавшаяся политикой, могла только возмущаться рассказу Леоны Мезюра, который заставил ее подругу плакать. Несмотря на происхождение из семьи скорее националистических взглядов и свою мать, которая активно возражала против того, чтобы ее дочь считали «левой писательницей»[294], Франсуаза решительно высказалась в статье по делу Джамили Бупаша, молодой девушки, замученной военными из Фронта национального освобождения, и подписала манифест Ста двадцати одного за право неподчинения. Ее позиции диктовались «гуманистическими соображениями»; правые выступали за французский Алжир — она оказалась, к несчастью для родных, на левом крыле.
Франсуаза всегда свободно высказывала свое мнение, но никогда не вступала ни в какие партии. В статье, написанной для еженедельника «Эвенеман де жёди»[295], романистка уточнила свою позицию, цитируя слова Марселя Пруста, которого она читает и перечитывает постоянно и у которого она взяла свой псевдоним:
«Настоящая роль писателя — та, о которой пишет Пруст: он — оптический инструмент, благодаря которому читатель может рассмотреть жизненную реальность, до определенного момента непостижимую (и часто автор сам открывает для себя что-то, только сказав об этом). Но определенные вещи требуют рассмотрения. Открытое, чувственное, живое воображение не может не зафиксировать то, что буквально лежит под ногами, то, что составляет реальность его времени, его мира. Невозможно не увидеть на трех четвертях планеты болезни, нищету душ и этот тепловатый ад, который составляет жизнь большинства наших современников; невозможно видеть это все и не вмешаться в политику…»
Франсуаза Саган, которая никогда не заточала себя в поэтической башне из слоновой кости, полностью принадлежит своему времени, и как человек, который постоянно размышляет о мироустройстве, постоянно удостоверяется в его несправедливости:
«Общество очень жестоко по отношению к молодежи, безработица отвратительна: чем больше совершенных механизмов, тем меньше работы. Я считаю, что счастливы должны быть все, и если общество руководствуется соображениями выгоды и не заботится о счастье людей, оно не жизнеспособно, потому я социалистка. Я думаю, что только социалисты способны смягчить это всеобщее состояние шока»[296].
Будничная жизнь — это драма. Ужас, шум, страх, ожесточение, тоска — ежедневные ощущения, содержание жизни большинства людей. Франсуазу Саган часто упрекают в том, что она фривольная романистка из среды разочарованной золотой молодежи. Но в СССР ее книги представляли как непримиримую атаку на буржуазный декаданс. Ее известность за железным занавесом можно проиллюстрировать историей, которую рассказывает Лена Ботрель: «На книжной ярмарке во Франкфурте русские интересовались историей французской литературы и выразили неудовольствие, узнав, что автор “Здравствуй, грусть!” не числится среди других писателей».
С другой стороны, в 1958 году в Южной Африке человек, попавшийся с книжкой Саган, рисковал быть осужденным на год заключения, а в случае «предумышленности» — на пять лет. Отсюда понятно, как феномен Саган трансформировался в восточном обществе. Папа Павел VI в августе 1973 года, говоря о слабой приверженности современного мира к молитве, обвинил романистку в антирелигиозности, вспомнив ее знаменитое «Бог мне безразличен», которое так шокировало кюре Кажарка и которое она впоследствии повторяла. По парадоксальным соображениям в Португалии «Здравствуй, грусть!» была запрещена, а самое знаменитое католическое австрийское издание «Обсервер де Виен» опубликовало за подписью Р. П. Диего Ганс Гетц следующие строки:
