Как раз в музыке и было то, что нужно, — беспрепятственное течение внутренних состояний, неделимых, взаимопроникающих, «бергсонианское» внутреннее время: на таинственную природу действия был пролит свет. Как это ни парадоксально, казалось, что действие не может быть сведено к процедурам, к некой последовательности или серии операций. Действие, по сути, было потоком, внятным потоком, потоком искусства, который можно уподобить мелодии. Без этого живого потока, этой кинетической мелодии и высказывания, без превращения в того, кто течет и высказывает себя, вообще не могло быть действия, не могло быть ходьбы. Это и был «ответ» на solvitur ambulando.
Радикальная и живая природа действия, даже простейших «животных» движений, находит соответствие и подтверждение в том, что происходит, если они устраняются: в радикальном угасании, пустоте, «мертвенности» скотомы. И все же эти две сущности — Бытие и Ничто — странно, даже комично неуловимы, по крайней мере в обычном медицинском диалоге. Отсюда тупик, возникавший между хирургами и мной, когда я заговаривал на эту тему: «Это не наше дело». Тогда чье же это дело — действительно, чье? — и что это за дело, дело движения, бытия и пустоты? Нужно соприкоснуться изнутри, соприкоснуться самому с этим радикальным коллапсом ощущений, радикальным коллапсом «категорий», элементарного пространства и времени, чтобы понять суть дела; дело-то попросту кантианское.
Радикальное угасание, распад, связанный со скотомой, радикальное воссоздание пространства и времени, связанное с выздоровлением, радикальная, трансцендентная природа их обоих не могут быть объяснены меньшим, чем кантианская формулировка. Их нельзя объяснить методами классической неврологии или нейропсихологии, поскольку они были пре-кантовскими эмпирическими науками. Наука, которая нужна, чтобы исследовать полный спектр ощущений, испытываемых пациентом, должна быть трансцендентной, кантовской наукой.
Вот к чему я пришел и чем завершил свою последнюю книгу «Пробуждения» в ее последней редакции, вышедшей из печати в 1983 году. И хотя затронутая область и феномены столь различны, там содержалось то же, чем я заканчиваю эту книгу.
Хотя все это в определенной мере представляется парадоксальным и трудным для понимания, это самая простая и самая очевидная вещь на свете. Это не более и не менее чем открытие, открытие заново действительной позиции человека, действительных оснований его опыта. Кант писал: «Синтетическое единство многообразного [содержания] созерцаний как данное a priori есть основание тождества самой апперцепции, которая a priori предшествует всему моему определенному мышлению»[35].
Так что в этом смысле приход к Канту и кантианской науке имел для меня оттенок ностальгии, воспоминания, возвращения к тому, что я каким-то образом всегда чувствовал и знал. Мой разум успокоился, оказавшись дома.
И вот я испытывал чувство завершения огромного путешествия. Стоя на вершине Парламентского холма в последний день своего выздоровления, я видел перед собой странные просторы. Они уходили в невообразимое будущее и в то же время, казалось, возвращали меня к самым ранним мыслям и чувствам. Так что мое путешествие вело одновременно вперед и назад — но такова, похоже, природа мысли; она приводит к собственному началу, лишенному времени дому разума.
И конец всех наших исследований —
Прибыть туда, откуда мы начали, и
Увидеть все в первый раз.
Элиот
В январе 1984 года — я только что закончил долго вынашиваемую рукопись книги «Нога как точка опоры» — я снова упал, на этот раз совсем не романтично, поскользнувшись на замерзшей луже в Бронксе, вовсе не удирая (как в 1974 году) в горах от быка. Я порвал связку правой четырехглавой мышцы, а также заработал вывих правого плеча. На сей раз не было долгого ожидания смерти на горном склоне, не было долгого путешествия по суше и морю; через два часа после несчастного случая меня срочно прооперировали.
Тогда, в 1974 году, я просил, чтобы операция проходила под спинальным наркозом; в этот раз я обратился с той же просьбой, и она была удовлетворена. В результате спинальной анестезии я утратил всякое ощущение своих ног, вообще всей нижней части тела; я не ощущал, что мои ноги и бедра, которые я мог видеть в зеркале над операционным столом, были в каком-либо смысле моими. Теперь я в фундаментальном отношении «заканчивался» в середине, и то, что отражалось в зеркале, эти так называемые ноги и бедра, моим не было. Моя нижняя половина была, так сказать, полностью «ампутирована». Нельзя сказать, что она ощущалась как отсутствующая. Совсем наоборот: у меня не было чувства, что чего-то не хватает; я, как и раньше, ощущал свою полную законченность. Казалось, я никогда не имел никаких ног, никаких бедер или ягодиц, вообще никакой нижней части, как если бы эта часть у меня с рождения отсутствовала.
Я был скорее зачарован, чем испуган этим ощущением, потому что оно было идентично тому отчуждению, которое я испытал много лет назад в отношении своей другой ноги; я также знал, что все вернется к норме, когда закончится действие анестезии. И все же это предчувствие было странно смутным и теоретическим, потому что в таком состоянии невозможно представить себе, что нижняя часть вернется, невозможно вспомнить, что значит быть «целым». В отчужденной части тела нет никакого смысла. Спинальная анестезия приводит человека в невообразимое состояние — самое подходящее, не мог я не подумать, для читателей «Нога как точка опоры». Пусть все они прочитают эту книгу под спинальным наркозом — тогда они будут в точности знать, о чем я говорю!
Тогда, много лет назад, в процедурной, когда моя отчужденная левая нога впервые была освобождена от гипса, я видел ее как искусно выполненный безжизненный восковой муляж из анатомического музея, и именно так сейчас выглядели для меня обе мои ноги, отражавшиеся в зеркале над операционным столом. Я наблюдал за операцией с чем-то вроде эстетического удовольствия, с чувством полной непричастности и отчужденности: это не мою ногу оперировали, а какой-то дубликат, не имеющий ко мне отношения[36].
С правой ногой не было сильнейшей контузии и отека, сопровождавших первое увечье; не было признаков серьезного повреждения бедренного нерва. Операция была гораздо более легкой и простой и длилась не больше двух часов. Более того, мне наложили гипс, позволявший ходить; мне велели вставать и опираться на ногу уже на следующий день. Я не мог не сравнивать этого с пятнадцатью днями неподвижности после первой операции, с пятнадцатью днями неизвестности, проведенными в инвалидном кресле или в постели.
