Однажды Хемингуэй взял Фицджеральда с собой к мисс Стейн в ее студию на улице Феру. Скотт очаровал эту покровительницу художников и, в свою очередь, сам был очарован ее грудным смехом и тонким пониманием искусства. Он взирал на мисс Стейн с почтением, а она, со своей стороны, создала атмосферу, в которой он чувствовал себя как дома и не сидел, проглотив язык, как это было при встрече с Теодором Драйзером и будет во время последовавшего за тем визита к Эдит Уортон.
Госпожа Уортон прислала Фицджеральду письмо, где с похвалой отзывалась о «Гэтсби» и в заключение приглашала его к себе в гости на построенную еще в XVIII веке виллу, к северу от Парижа. И вот однажды, Фицджеральд вместе с Тедди Чанлером, мать которого оказалась близкой подругой известной писательницы, отправился к ней на автомобиле. Фицджеральд нервничал и несколько раз просил Чанлера остановить машину, чтобы пропустить для храбрости рюмку в придорожном ресторанчике.
По прибытии в Павийон Коломб Фицджеральда и Чанлера провели в салон, где госпожа Уортон, близко знавшая Генри Джеймса, восседала за чайным сервизом в своем смиренном величии. В комнате находился еще один гость, светило из Кембриджа, американец по имени Гейлард Лэпсли. Госпожа Уортон, остроумная и очаровательная с теми, кого она хорошо знала, испытывала ужасную неловкость при первом знакомстве, и была склонна в этих случаях надевать маску высокомерия. Поскольку ни Чанлеру, ни Лэпсли не удалось растопить холодок, Фицджеральду пришлось опуститься до таких банальных фраз, как «госпожа Уортон, если бы вы только знали, что значит для меня получить ваше приглашение». В конце концов, в отчаянии он предложил рассказать «пару, э-э, не совсем приличных историй». Удостоившись на то разрешения королевским кивком и застывшей стандартной улыбкой госпожи Уортон, он начал рассказывать один, потом переключился на другой, случай об американской паре, прожившей три дня в парижском публичном доме, который они по ошибке приняли за отель. Когда он неуверенно подходил к концу повествования, госпожа Уортон позволила себе замечание: «Но, господин Фицджеральд, в вашем рассказе не хватает деталей». Фицджеральд попытался еще как-то спасти рассказ, но безуспешно.
После его ухода госпожа Уортон заметила Лэпсли: «В этом молодом человеке, должно быть, есть что-то необычное». Лэпсли объяснил, что в последнее время Фицджеральд слишком злоупотребляет спиртным. В своем дневнике против имени Скотта госпожа Уортон написала «Ужасен», и, конечно, он больше никогда уже не удостоился чести быть приглашенным в ее дом. Кто-то из гостей, госпожи Уортон, кому был оказан аналогичный прием в Павийон Коломбе, позднее заметил, что «госпожа Уортон обладала величественными манерами, позволявшими ей усугубить неловкость ситуации, тогда как другие могли бы её просто изящно обыграть».
Жизнь Фицджеральдов в Париже, по словам Скотта, взятым из его дневника, состояла из «безудержного разгула и безделья». В то время он шлифовал рассказ «Молодой богач», написанный сразу же вслед за «Гэтсби», но ему было трудно сосредоточиться теперь, когда перед ним открывался совершенно новый мир. В нем еще оставалось что-то от Эмори Блейна, который отвлекался на тысячи мелочей всякий раз, когда садился писать. «Боюсь, что я создаю жизнь, — признавался Фицджеральд, — вместо того, чтобы жить. Может быть, мое место сейчас где-нибудь в японских садах Рица, или в Атлантик-Сити, или в южных районах Ист-Сайда».
За год до этого, весной, когда Фицджеральды останавливались в Париже, они познакомились с Джеральдом и Сарой Мэрфи, с которыми у них теперь сложились самые тесные отношения. Довольно богатая чета Мэрфи перебралась за границу после войны и теперь проводила все время в кругу художников и писателей. После того как успех открыл Фицджеральду двери в дома состоятельных людей, он, к своему разочарованию, нашел эту касту невыносимо скучной. Но встреча с Джеральдом Мэрфи возродила в нем былые представления о сильных мира. Джеральд был elegant,[105] стройный, подобранный, всегда одетый по последней моде. Он носил крупные бачки, щеголял тростью с позолоченным набалдашником, на голове — необычная шляпа с широкими опущенными книзу полями. Джеральд шутливо утверждал, что обычные выглядят глупо на его «ирландской физиономии».
Человек редкостного вкуса и утонченности, он обладал даром делать жизнь яркой и полной неожиданных открытий. Если вам случалось подниматься с ним на Эйфелеву башню, он мог указать на никому не ведомый объект и рассказать, в придачу, какой-нибудь забавный случай о нем. Он хорошо рисовал и даже писал декорации для Русского балета (а Сара однажды принимала у себя всю труппу Дягилева). Иногда они устраивали обеды в «Максиме», на которые приглашались человек до сорока. Сара держалась в тени мужа, хотя ее очарование и ум чувствовались во всем. В этой совершенной паре, как вспоминал один из друзей, Сара была ветром, а Джеральд — парусом.
Именно чета Мэрфи создала летнюю колонию на Антибе. По традиции людей их круга Мэрфи проводили зиму на Ривьере, а летние месяцы — в Довиле. Однако лотом 1922 года они сняли первый этаж отеля Cap d`Antibes для себя и друзей. Владелец закрыл остальные этажи и укатил на север. Заколоченные виллы вдоль всего побережья мыса пустовали, и, на фоне ярко контрастных гор и моря, создавали ощущение заброшенности и даже дикости. Из-за сухости жара в Антибе переносилась легко. Обнаружив, что у моря нет ни кусочка чистого пляжа, Марфи принялись за дело. Джеральд расчистил граблями часть берега от плотно слежавшихся высохших водорослей, и спустя некоторое время около сотни ярдов прибрежной полосы засверкали чистым песком. Местные жители, с любопытством взиравшие на все это из-за кустов, считали американцев, заполонивших образовавшийся пляж и обильно смазывавшихся от загара банановым маслом, ненормальными: существовало поверье, что морские купания вредны для почек.
Супругам Мэрфи так понравился Антиб, что они решили там обосноваться. «Вилла Америка», их дом, раскинулась в саду из апельсиновых и лимонных деревьев, мимозы и ливанских кедров. С террасы открывался вид на залив Жуан, за которым поднимались холмы Эстереля. В их спальне, с выложенным черно-белой плиткой полом и мебелью из алюминиевых трубок, стоял рояль «Стейнвей», а на нем красовался шарикоподшипник, который Джеральд приглядел где-то и приобрел из-за понравившийся ему формы. На подставке для нот всегда покоилось последнее произведение Стравинского: никто, возможно, никогда не замечал его там, но оно, тем не менее, неизменно оказывалось на своем месте. Когда вам случалось бывать у Мэрфи на обедах, их очаровательные дети появлялись за столом в голубых штанишках матадоров с красными стрелками у щиколоток. В этом доме всегда подавались изысканные блюда: целые персики, плавающие в бренди, замысловато украшенные гарниром фазаны и неизменно вызывавшее у французских гостей восторг типично американское угощение — горка вареной свежей кукурузы, увенчанная яйцами-пашот. Все было продумано почти с восточной щепетильностью, да и сами Мэрфи являли собой воплощение приветливости и обходительности. К ним не заглядывали на минутку, к ним прибывали по приглашению, и, уходя, гости чувствовали себя как после праздника.
