На следующий день Рафаэль навестил дядю Симоне, который немало ему порассказал о последних событиях в городе, а заодно деликатно спросил о финансовой стороне его дел. Договорились, что впредь племянник будет подробно информировать его о всех договорах во избежание подвоха со стороны заказчиков. Пришлось согласиться, ведь дядя заботился о его же собственном благе.
Возвращаясь от него, Рафаэль остановился на площади перед цирюльней, где было пусто и только скучающий подмастерье поправлял себе усики перед зеркалом. Войдя в лавку, он поинтересовался, как поживает дочка хозяина Марция.
— Хватился! — послышался ответ. — Да она, почитай, уж года два как замужем и живёт в Пезаро.
Встреча с детством и юностью взволновала Рафаэля. Здесь каждая улочка была связана с каким-то дорогим его сердцу воспоминанием. Проходя мимо школы, где на лужайке детвора играла в лапту, он узнал грустную весть — не стало доброго пестуна Франческо Вентурини, сердце которого не выдержало ужасного зрелища последних трагических событий. Рафаэль побывал на кладбище и молча постоял перед могилами матери и отца, остро ощутив своё одиночество в этом жестоком мире.
Так уж получилось, что его прибытие домой совпало с триумфальным возвращением из Рима герцога Гвидобальдо в сопровождении многочисленной свиты рыцарей и сановников. При торжественном въезде в Урбино на груди герцога красовалась массивная золотая цепь с медальоном, на котором был изображён покровитель ордена Подвязки святой Георгий, поражающий копьём дракона. Образ славного воина, бывшего римского центуриона, как нельзя лучше отвечал приподнятому настроению урбинцев, вновь обретших свободу и покой. Под поверженным драконом ими понимался изверг Борджиа, олицетворявший собой войну, чуму, засуху, недород, грабежи, словом, все беды и несчастья, обрушившиеся на головы итальянцев.
В блестящей свите герцога оказался известный литератор Бальдассар Кастильоне (1478-1539), с которым Рафаэль тогда познакомился. Он происходил из мелкопоместных дворян. Отец его был профессиональным военным, получившим смертельное ранение в битве при Форново, а мать Мария Алоизия Гонзага приходилась дальней родственницей мантуанским правителям и жила при дворе приживалкой. Получив университетское образование, Кастильоне пошёл по стопам отца. Однако, как он сам любил рассказывать, в первом же сражении был ранен. На самом деле ему придавил ногу на узкой горной тропе под Чезеной упавший на него мул, чрезмерно навьюченный амуницией. Из-за хромоты пришлось распроститься с военной карьерой и не расставаться с тросточкой, что придавало его статной фигуре ореол воина-героя, который он сам умело поддерживал.
Физический недостаток вынудил его перейти на дипломатическую службу, где он явно преуспел. В Милане при дворе герцога Моро ему довелось познакомиться и близко сойтись с Леонардо да Винчи и Браманте. Там к нему пришла слава поэта. Особенно широкую известность обрёл один из первых его сонетов «О, гордые холмы и славные руины», сочинённый им во время посещения Рима.
Между двумя молодыми людьми вскоре завязалась тесная дружба на основе близости миропонимания и общности эстетических вкусов. А может быть, и некого сходства характеров, кто знает? Правда, Рафаэль с иронией относился к излишней, как ему казалось, привязанности друга ко двору и заискиванию перед властью. Он считал, что истинному творцу во имя сохранения своей независимости негоже унижаться перед власть имущими, а потому ему должны быть чужды получаемые от них в виде подачки титулы и поощрения. У нового друга были иные на сей счёт взгляды.
Благодаря Кастильоне и беседам с ним об искусстве и литературе, а он был человеком начитанным, Рафаэль сумел значительно углубить и пополнить свои знания. Его поразило своей необычностью и парадоксальной прямотой одно высказывание друга, мнением которого он дорожил. Кастильоне любил повторять, что «истинное искусство — это то, которое не кажется искусством». Впоследствии Рафаэль не раз вспоминал эти слова, работая над очередной картиной, всё более убеждаясь в их правоте. Дружба между ними растянулась на многие годы. Часто они не могли обойтись друг без друга, о чём говорит их сохранившаяся переписка.
Им обоим было свойственно постоянное стремление к идеальной красоте, в чём Рафаэль открыто признаётся в одном из писем к Кастильоне: «Чтобы написать красавицу, мне надобно видеть много таких женщин… и среди них выбрать самую что ни на есть лучшую. Но так как прекрасных женщин и истинных ценителей красоты мало, то это вынуждает меня обращаться к некоторой идее, приходящей мне на ум. Но таит ли она в себе хоть какую-то художественную ценность, мне неведомо, а с меня довольно и того, что я обрёл её».30
При достижении искомого идеала художник постоянно им пользовался в качестве вдохновляющего зримого образца, который со временем обретал под его кистью полнокровную материальность, осязаемые жизненные черты и был преисполнен нескрываемой чувственности. Здесь Рафаэль как бы следует за Альберти. Этот великий учёный считал, что «следует избегать привычки некоторых глупцов, которые, будучи упоены собственным дарованием, стараются прославиться в живописи, полагаясь только на себя, не имея никакого природного образца, коему бы следовали глазом и умом. Не научившись хорошо писать, такие живописцы привыкают к собственным ошибкам».31 Не таков был Рафаэль и свои недочёты видел, стараясь впредь их не повторять.
Оказавшись дома, где каждый уголок был ему знаком, он не прекращал поиски идеала. Иногда к нему охотно присоединялся Кастильоне, который отнюдь не был пуританином и знал толк в женской красоте. Сколько дивных вечеров они провели вместе, когда Рафаэль водил друга по злачным местам своей юности!
Не пожелавший жить во дворце, новый друг поначалу воспользовался гостеприимством дома Санти. Из письма Кастильоне матери в Мантую, с которой любящий сын переписывался чуть ли не ежедневно, обращаясь то с просьбой, то за советом, известно, что он предоставил в распоряжение друга художника своё позолоченное копьё для задуманной картины. Он же с подачи герцога уговорил Рафаэля взяться за написание «Святого Георгия», покровителя Англии, предназначавшегося в дар королю Генриху VII от признательного Гвидобальдо за награждение орденом Подвязки. Этот факт красноречиво свидетельствует, как высоко ценился при дворе двадцатилетний Рафаэль.
— Не знаю, каковы ваши отношения с двором, — заявил другу Кастильоне, — но кроме вас никто здесь не в состоянии исполнить такую работу.
В дворцовой конюшне среди трёхсот породистых лошадей Рафаэлю приглянулся норовистый красавец скакун белой масти. Оставалось лишь облачить натурщика в рыцарские доспехи, подобранные с помощью знатока своего дела церемониймейстера Буффы в богатейшей дворцовой гардеробной. Вскоре «Святой Георгий и дракон» (Лондон, Национальная галерея) был готов. Поскольку впервые его работа отправлялась за рубеж, к самому английскому монарху, молодой художник обозначил своё имя на сбруе лошади, а на ленте под левым коленом всадника начертал Ноnnу — начальное слово девиза кавалеров ордена Подвязки. Получился впечатляющий образ святого Георгия на вздыбившемся белом коне, поражающего копьём дракона.
