— Передайте этому господину, что лошади поданы, — прохрипел Шлиман. — Пусть убирается вон сию же минуту…
Беттихер уехал, но телеграммой из Константинополя потребовал еще тысячу марок, угрожая в противном случае обесславить на весь мир скупость Шлимана. Дерпфельд ответил, что не даст ни гроша. Непримиримый капитан немедленно разразился рядом новых статей, в которых заявлял, что поездка на Гиссарлык только укрепила его в прежних убеждениях.
Тогда Шлиман решил собрать действительно международную большую конференцию для решения троянской проблемы. Весной 1890 года в Трою съехались свыше ста ученых со всего мира. Были здесь убеленные сединами маститые академики во главе с Вирховым, были и молодые ученые. Среди последних выделялся англичанин Артур Эванс. Он ходил за Шлиманом по пятам, внимательно слушал, запоминал. Шлиман был в ударе. Подвижной, энергичный, он впереди всех лазил по отвесным стенам, объяснял, делился планами. Оживленно обсуждалась необходимость раскопать кносский холм на Крите. Шлиман рвался туда. Но прежде нужно было покончить с Троей — здесь было еще работы года на два. Уже раскопки, произведенные во время большой конференции, дали необычайно много нового. «Второй город» удалось разделить на три последовательных слоя, план, его значительно уточнился. Но самое замечательное, что на северо-западной стороне Гиссарлыка, над «горелым слоем», было найдено еще шесть слоев, из которых четвертый, то есть шестой снизу, содержал керамику чисто микенского типа, «наряду с теми серыми черепками, которые я раньше считал лидийскими», чистосердечно сознается Шлиман в одном из писем. В этом же слое найдены несомненные остатки большого дворца с залом-мегароном, в точности соответствовавшим мегаронам Микен и Тиринфа. Нашлись и железные предметы.
Шлиман предчувствовал, что назревает революция в его взглядах на Трою: находки этого года уточняли ряд фактов, уже раньше установленных Дерпфельдом. В частности, «ключ из Большого клада» оказался бронзовым стерженьком, к которому случайно припаялся бесформенный кусок бронзы, «щит» — медным котлом, «шлем» — измятым ведерком с ушками.
Поучительное совпадение с ошибкой «рыцаря печального образа»… Но современный Дон-Кихот начинал прозревать окончательно.
«Если боги позволят, — пишет он, — с начала будущего года мы продолжим раскопки…»
По секрету он признался Вирхову, что у него сильно болят уши. Тот всполошился. Уезжая в Трою, Вирхов не захватил с собой медицинских инструментов, но и без ушного зеркала видно было, что оба слуховых прохода закрыты большими опухолями. Дирхов взял со Шлимана честное слово, что он немедленно покажется специалисту.
В июле 1890 года раскопки были прерваны до будущей весны. В Константинополе Шлиман пошел к врачу. Тот констатировал опасность, но оперировать не решился.
Остаток лета Шлиман с Дерпфельдом работали над отчетом о раскопках этого года. Но глухота и боли все усиливались. Вирхов советовал соглашаться на операцию лишь в самом крайнем случае, но указал на одну клинику в Галле,[102] где работал видный специалист-отоляринголог[103] профессор Шварц.
Шлиман поехал в Галле. Шварц оперировал ему оба уха. Это было 13 ноября.
Операция, как видно, удалась, потому что больной почувствовал себя лучше и на третий день уже писал письма и потребовал заказанное еще до операции арабское издание «1001 ночи». Профессор предупредил, что ненормальности в строении ушного аппарата Шлимана увеличивают опасность. Нужен полный покой. Но Шлиман был занят давнишним своим проектом — он решил осуществить завет, данный Байроном в «Чайльд-Гарольде», и добиться возвращения «эльджиновских мраморов» в Грецию. Приходилось писать массу писем и телеграмм, уговаривать парламентариев Лондона и Афин. Дело было хлопотливое, с сомнительным исходом и требовало большой энергии.
На третьей неделе после операции начались сильные боли. Профессор встревожился. Возможно, что в ране остался осколок кости и теперь дал воспаление.
Еще через пять дней боли прошли. Не слушая больше никаких уговоров, Шлиман покинул клинику. Поехал в Лейпциг, к Брокгаузу, просмотрел гранки брошюры о раскопках 1890 года, потом помчался в Берлин, подарил Вирхову две косточки из своих ушей и, прощаясь с ним перед отъездом, напомнил:
— В будущем году едем на Канарские острова!
Сейчас его путь лежал через Париж и Неаполь в Афины — он хотел попасть домой к рождеству.
Стоял декабрь, в купе поезда Берлин — Париж дули злые сквозняки. Шлиман не обращал на них внимания, он всю ночь читал сказки Шахразады. Он забыл заложить уши ватой.
В Париж он приехал больной. Пошел к врачу, тот не сказал ничего определенного: сейчас послеоперационный период, посмотрим, как дальше пойдет. Шлиман поехал в Неаполь. Уши болели невыносимо, продолжать путешествие не было сил. Кроме того, он хотел осмотреть кое-что в неаполитанском музее.
Из музея зашел к врачу, тот что-то прописал — не помогло. Со вторым врачом — то же самое. Третий успокоил: пройдет. Шлиман обрадовался и пригласил врача съездить вместе осмотреть развалины Помпеи.
В стужу и ветер они поехали в Помпеи — любознательный врач и ученый-пациент.
На следующее утро — это было 24 декабря — Шлиман проснулся со страшной головной болью. Он оделся и пошел к своему врачу.
На Пьяцца делла санкта Карита Шлиман потерял сознание. Его подняли. Он не мог произнести ни слова, язык не повиновался ему. Полицейский отвел его в больницу. Молодой ординатор удивился:
— Вы же знаете, мы принимаем лишь тяжелобольных, а этот всего только не может говорить. По-моему, он пьян.
Его потащили обратно в полицию. Он не шел, а волочился: начался паралич правой ноги и руки. В участке его ощупали, но не нашли ни денег, ни документов. Только в одном кармане оказался листочек с адресом врача. Тот немедленно явился, осмотрел больного и пришел в ужас:
— Вызовите экипаж, нужно его немедленно доставить в гостиницу!
Через минуту к подъезду подкатила старая, разбитая пролетка. Врач запротестовал:
— Я не могу везти больного в такой пролетке. Нужна удобная карета.
— Что вы беспокоитесь из-за какого-то нищего? — удивился полицейский.
— Как — нищий? Я вчера видел у него много денег!
Еще раз обыскали Шлимана и в дальнем кармане… нашли набитый бумажник. Полицейские засуетились, мгновенно вызвали карету…
Генрих Сенкевич, польский писатель, сидел в зале отеля «Пьяцца Умберто». В отель внесли умирающего человека. Его несли четверо; голова его склонилась на грудь, глаза были закрыты, руки повисли как плети. Через несколько минут к Сенкевичу подошел администратор отеля и спросил:
