Ознакомительная версия.
В разговоре о влиянии радио и телевидения на нашу речь нужно хотя бы кратко упомянуть еще об одном феномене, которого также не было в советское время, — о рекламе. Задуманная как крючок, способный зацепиться в дебрях подсознания, реклама оказывает на нас большее влияние, чем мы, возможно, предполагаем. То, что ее заказчики пытаются заставить нас покупать определенную (ими) вещь, еще полбеды. Другая неприятность состоит в том, что они замусоривают наше сознание массой идиоматических образований. «Где был? — Пиво пил». «Мечты сбываются». «Ждем-с».
Прежние идиомы отражали какие-то жизненные ситуации и в этом смысле были типическими. Образования, возникшие сейчас, — фантомы. Они симулируют реальность, но отражают лишь то, что существует в мозгах — часто весьма несовершенных — разработчиков рекламы. Новая жевательная резинка «нейтрализует кислотно-щелочной баланс во рту» — это не я придумал. Справиться с этими поделками труднее, чем с компьютерным вирусом. Да и функции у них, если разобраться, сходные. Использованное сравнение дает повод перейти к самому, пожалуй, новому фактору влияния на язык — компьютеру.
В конце девяностых в Петербург приехал Умберто Эко и прочел доклад «От Интернета к Гутенбергу». Суть доклада сводилась к тому, что посредством Интернета компьютер вернул нас к письменному (печатному) тексту, отобранному было у нас текстом произносимым — будь то телефон (вместо переписки) или телевизор (вместо газет). Личность докладчика и парадоксальность заглавия не оставляли тогда сомнений в том, что всё сказанное им — истина. Я и сейчас думаю, что по большому счету Эко был прав. Вместе с тем, будучи в то время знаком с Гутенбергом в гораздо большей степени, чем с Интернетом, я не мог разглядеть некоторых опасностей последнего. Не исключаю, что тогда их не видел и сам Эко.
Одна из опасностей связана с тем, что граница между речью устной и письменной размывается. Можно было бы чувствовать себя относительно спокойно, если бы при записи устная речь «подтягивалась», становилась богаче и разнообразнее. Но получается-то как раз противоположное: примитивизируется письменная речь. Прелесть неофициального общения всем понятна, и никто не предлагает переписываться гекзаметром. Никакие сверхъестественные меры не нужны. Достаточно помнить о существовании, допустим, придаточных предложений. Уже одно это не позволяет речи быть убогой. Посмотрите на язык чата. Имея формальное отношение к письменной речи, он сплошь состоит из назывных предложений и междометий. И у многих людей вырабатывается привычка писать именно так. Они переносят ее на письменную речь вообще.
Компьютер — область свободы. Свободы от цензуры, но порой — увы — и от грамматических правил. Разумеется, проблема эта не столько компьютерная, сколько школьная, но сам факт следует держать в уме: никогда прежде перед нашими глазами не проходило такое количество безграмотных текстов. Ошибки, существовавшие раньше лишь в частной переписке, стали теперь общедоступны. Они усваиваются и — тиражируются.
По поводу переписки: откуда взялась запятая после традиционной для писем подписи «С уважением»? «С уважением, Иванов». Лет десять назад русская эпистолярия вполне без этой запятой обходилась. Предполагаю, что и здесь мы имеем дело с компьютерным влиянием, точнее, с влиянием переводчика компьютерной почтовой программы. Это самое «С уважением,» там присутствует в качестве предлагаемой вставки-подписи и является переводом англоязычного эквивалента (“Best wishes”?), сопровождаемого обычно запятой. Наше население, подчас отказывающее себе даже в самых необходимых запятых, в эту, ничем не мотивированную, вцепилось мертвой хваткой. Сначала я запятой не ставил. Потом (скрепя сердце) начал использовать ее в письмах к тем, кому, как я знал, она была бы приятна. Если решу ставить ее во всех письмах — а запятая сейчас уже близка к норме, — буду утешаться тем, что участвовал в развитии русского языка.
Перехожу к самой трепетной теме нашего разговора — влиянию на русский язык со стороны других языков. Как к такому влиянию относиться? Как относиться, в частности, к заимствованиям? Думаю, так же, как к потреблению вообще: считать его допустимым до тех пор, пока оно идет впрок. Если возникает легкое несварение, от экзотических фруктов лучше отказаться. Предваряя дальнейшее изложение, замечу: о непереваривании нашим языком заимствований говорить пока рано, но некоторая тяжесть в желудке уже ощущается. Насколько это опасно?
Прежде всего следует отдавать себе отчет в том, что иноязычное влияние — один из главных источников развития любого языка. Если бы не было такого влияния, боюсь, что не удалось бы написать даже предыдущей фразы: слово «развитие» в его отвлеченном значении является калькой с немецкого Entwicklung, которое, в свою очередь, повторяет латинское evolutio. В разное время русский язык испытывал сильнейшее влияние греческого, голландского, французского, немецкого и многих других языков — и ничего, остался русским. Более того, многие заимствования стали уже настолько «своими», что помыслить без них современную речь невозможно.
Не многие носители нашего языка подозревают, что, произнося «кровать» или «огурец», они в известном смысле переходят на греческий. В высшей степени русским кажется слово «ярмарка», восходящее к средневерхненемецкому jarmarket («ежегодный рынок»). С точки зрения освоения заимствований примечательна история слова «зонт». Восходит оно к голландскому zondek («защита от солнца»), из которого в русском образовалось слово «зонтик». Это образование немедленно стало восприниматься как уменьшительное, что и привело к возникновению «полноценного» слова «зонт». Это примеры, так сказать, положительные. Но есть ведь и явления другого свойства.
Есть нескончаемый поток слов, нежданных и ненужных, обрушившийся в последнее время на нашу речь. Эти слова входят в нее с безразличием оккупационной армии — спокойной, уверенной в себе и не склонной вдаваться ни в какие туземные детали. Отправляя в отставку слова «из местных», на их должности слова-пришельцы назначают себя. Так, слово «эксклюзивный» быстро разделалось со словом «исключительный», «дайджест» — с «обзором», «спонсор» — с «благотворителем» («меценатом»), «паркинг» — со «стоянкой», а «скинхеды» — с «бритоголовыми».
К нашествию англицизмов (американизмов) в последнее время нежданно-негаданно решило присоединиться шведское слово: «омбудсмен» (швед. ombudsman — представитель чьих-либо интересов). Слово громоздкое («будка»?), труднопроизносимое и русское ухо, мягко говоря, не ласкает. Догадываюсь, что всякий раз произносить «уполномоченный по правам человека» утомительно. А почему не сказать: «правозащитник»? У «правозащитника», конечно, есть свои смысловые обертоны («неформальность», например) — что ж, тем выше будут требования, предъявляемые к должности.
Ознакомительная версия.
