Бабка, «баушка» – так звали Татьяну Ивановну в «Ленкоме». Играя эпизодики в модных спектаклях, Пельтцер не скучала. На репетициях по-прежнему ругалась с режиссерами, на собраниях заступалась за молодежь. Когда Александра Абдулова хотели уволить за нарушение дисциплины, она, со свойственной ей прямотой, обратилась к коллегам: «А на кого ходить-то будут? На тебя, что ли? Или на тебя? Или, может, на вас?!» Собрание тут же прекратилось, и Абдулов остался в труппе навсегда. А потом выводил ее под руку на последнем спектакле «Поминальная молитва». И шептал на ухо текст, который восьмидесятивосьмилетняя актриса уже не помнила. И ни у кого мысли не возникало, отправить «баушку» на покой и лишить сцены. Зрители хотят ее видеть, коллегам важно ее присутствие, Захарову дорого ее имя на афишах.
Когда актрису избрали депутатом райсовета, к ней потекли тысячи людей с самыми разными просьбами, и никому она не отказала. Между съемками и репетициями Татьяна Ивановна принимала просителей, общалась с ними по-деловому, не выпуская из губ «Мальборо». Квартиры, телефоны, льготы – выбивала все. В театре их с Евгением Леоновым называли «тяжелой артиллерией», два народных артиста ради коллег готовы были по первому зову ехать куда угодно.
Она умела дружить и ценить дружбу. С радостью бежала на встречу с Фаиной Георгиевной Раневской, в гости ли или на спектакль, не уставая восхищаться великой актрисой и повторять ее остроты. С Валентиной Георгиевной Токарской могли ночи напролет играть в преферанс. Пельтцер всегда проигрывала, страшно злилась, материлась, но Токарскую обыграть было практически невозможно, и все равно азарт брал верх.
На ее 80-летнем юбилее в Киеве в саду был накрыт огромный, роскошный стол, за которым вместе сидели актеры Театра сатиры и «Ленкома». В разгар веселья на противоположном от юбилярши конце стола появился красивый, элегантный мужчина и попросил чокнуться с Татьяной Ивановной. Все растерялись, а именинница нырнула под стол и через секунду появилась возле гостя с полной рюмкой. Оркестр заиграл танго, и они отправились танцевать. Такой и только такой могла быть Татьяна Ивановна Пельтцер – молодой, энергичной, неунывающей.
Поэтому эффект разорвавшейся бомбы несколько лет спустя произвела небольшая заметка в «Московском комсомольце» под названием «В палате с душевнобольными». В ней говорилось о том, что всеми любимая артистка с приступом атеросклероза помещена в клинику имени Ганнушкина в общую палату, где «местные» сумасшедшие не приняли ее и даже избили.
Первыми в больницу к Пельтцер примчались друзья из «Сатиры» – Ольга Аросева и директор театра Мамед Агаев. В своей книге Ольга Александровна описывает их свидание так: «Прощаясь, Татьяна прижалась ко мне совсем беспомощно и шепнула: «Ольга, забери меня отсюда!» Мы все, директор театра, она и я, в голос зарыдали – так невыносимо было уходить…» Через несколько дней актрису перевели в другую, более престижную больницу.
Прецедент повторился через год. Татьяна Ивановна вновь оказалась в «психушке». Там, предоставленная самой себе, неуемная и непоседливая, она упала и сломала шейку бедра.
Для восьмидесятивосьмилетнего человека исход оказался самым печальным…
* * *
Последние годы Татьяны Пельтцер трудно назвать счастливыми, у нее уже почти никого не было. На руках умер отец, на руках умерла мать Евгения Сергеевна, с которой Иван Романович разошелся давным-давно. На руках умер брат «Шуреночек». Он был выдающимся конструктором. После войны Александр Пельтцер собрал коллектив талантливых инженеров по созданию гоночных машин, испытывал их сам, но из-за холодного ветра сильно простыл, и в результате осложнений после болезни у него отнялись ноги. Александр Иванович продолжал руководить бюро скоростных автомобилей, разрабатывать новые модели. Жил он один, жена умерла очень рано. Заботу об инвалиде взяла на себя сестра.
Своих детей у Татьяны Ивановны не было. Теряя память, Татьяна Ивановна забывала имена двоюродных сестер и подруг, которые навещали ее и дома, и в больнице. Она гладила по щеке Валентину Токарскую и плакала, что не могла вспомнить ее имя.
Для ведущей актрисы театра и кино такое заболевание стало настоящей трагедией. В целом здоровый человек, она продолжала курить, пить крепчайший кофе и все время бегать. Она же никогда не ходила пешком! А уж каким крепким был у нее сон – Токарская рассказывала, как однажды в гостинице к ним в открытое окно вошел голубь и сел на голову спящей Татьяны Ивановны. Она даже не пошевелилась!
В «Поминальной молитве» Пельтцер уже выводили просто так, почти без слов, как памятник самой себе. Лишь бы зрители лицезрели свою любимую актрису. Ей и не надо было ничего говорить – мы видели ее глаза, ее движения и понимали все, что она хотела сказать. Общение с великим искусством продолжалось…
«Я счастливая старуха», – нередко говорила Татьяна Пельтцер. Мне кажется, что счастливыми были все, кто с ней работал, кто ее видел. Аплодисменты раздавались в зале, едва из-за кулис слышался голос актрисы. Когда я в глубоком детстве столкнулся с Пельтцер у входа в «Ленком», то от радости потерял голос. Здесь можно говорить об ауре, флюидах, обаянии – о чем угодно, но в отношении этого человека даже слово «индивидуальность» становится безликим. Не хочется в который раз вспоминать избитые фразы о незаменимости, но бесспорным остается одно – место Татьяны Пельтцер в кино и театре по-прежнему вакантно.
Читаю у Марты Линецкой:
«…1974 год. Татьяна Ивановна вернулась из гастрольной поездки в Болгарию. Вечером – спектакль «Интервенция». Гримируется, одевается, вокруг суетятся девушки-костюмерши. – Болгария! Лучшие мужчины были мои, – лукавит актриса. – Танцевала до упада – брюки, кофты и длинный развевающийся шарф!
Третий звонок.
– Актеры, на сцену! Актеры, на сцену! – раздается из репродуктора.
Кольцо, которое прикует алчущего полковника Фридомба, надето, шляпа, опущена черная вуаль на посерьезневшее и как-то заострившееся лицо мадам Ксидиас, перчатки, сумочка. Оценивающий взгляд на себя в зеркало – все в порядке. Фраза оборвана на полуслове. Где вы, милая Татьяна Ивановна, упоенно рассказывающая о Болгарии?
Растворилась. Есть лишь черно-синяя мадам Ксидиас с колючими глазами, величественной осанкой, источающая холод и презрение. Фантастический скачок в 1919 год, в Одессу времен оккупации, в иные заботы, сферы и отношения.
О, эти мгновенные метаморфозы за кулисами! Эти разговоры, прерванные на полуслове…»
«Я была верующей в дело Партии, просто Дон Кихотом» Мария Барабанова
Ее либо боготворили, либо ненавидели. Вступать с ней в борьбу было опасно. Любить ее было выгодно, но мужчины сходили по ней с ума искренне. Людьми она манипулировала, как шахматами, переставляя «с позиции на позицию», как того требовала ситуация. Невозможного для нее не существовало. В бой она бросалась, не задумываясь о последствиях. Когда я все это узнал – не поверил. В моей памяти навсегда сохранилась маленькая, обаятельная женщина с вечно смеющимися глазами. Мария Павловна Барабанова.
