Сократовский рационализм и скептицизм расцениваются Ницше в качестве оружия в борьбе против всей прежней культуры "трагической эпохи Древней Греции" с присущими ей эстетизмом и пессимистическим мышлением. Гераклит смотрит на мир как пессимист и эстетик. "С Сократа начинается оптимизм, уже более не художественный, с теологией и верою в благого Бога: вера в знающего доброго человека. Уничтожение инстинктов".[101] На место инстинктов ставится мораль, и в человеческие отношения Сократом вносится "морализм", тождественный для Ницше с "сократизмом". Тем самым Сократ, согласно трактовке Ницше, выступает в качестве первого "декадента" в истории развития древнегреческой мысли и культуры.
Для имморалистской позиции Ницше сократовская мораль, как, впрочем, мораль вообще, есть воля к отрицанию жизни, воля к смерти. Рационализм Сократа враждебен тому инстинктивному, мистико-иррациональному, трагическому началу жизни, которое Ницше именовал дионисийским и отстаивал его в противопоставлении к рациональному аполлоновскому началу.
Сократ, по оценке Ницше, — деспотический логик, явивший собой неслыханный до него тип теоретического человека. Выступление Сократа, неимоверно усилившее слабую до него антидионисийскую тенденцию, было началом конца той трагической подосновы, на которой, по Ницше, держалась вся эллинская жизнь.
Отмечая "неразрешимый конфликт" между Сократом и греческой государственностью и отдавая должное последовательности Сократа, этого "загаднейшего явления древности", Ницше замечает, что он, руководствуясь своими рациональными представлениями, сумел не только жить, но и, что гораздо важнее, умереть, преодолев с помощью мысли страх смерти. Смертного приговора себе Сократ, по-видимому, добился сам, отклонив возможность изгнания. "Умирающий Сократ стал новым, никогда дотоле невиданным идеалом для благородного эллинского юношества: впереди всех пал ниц перед этим образом типичный эллинский юноша — Платон со всей пламенной преданностью своей мечтательной души".[102]
Вся реальная и духовная история пронизана, по Ницше, вечной борьбой между оптимистически теоретическим и пессымпстически трагическим миропониманием. И Сократ, как первообраз теоретического оптимиста, стал одним из этих двух центров всемирной истории, С точки зрения нищиевской аристократической этики роль Сократа оказалась пагубной не только для античной, но и для всей европейской культуры: своим отходом от трагического мифа и рационалистическим оптимизмом он содействовал торжеству антиаристократической, рабской морали "толпы".
Все современное ему общество Ницше неприязненно характеризует как "сообщество критических сократовцев", а современную культуру — как сократовскую, или александрийскую. "Весь современный наш мир, — писал он, бьется в сети александрийской культуры и признает за идеал вооруженного высшими силами познавания, работающего на службе у науки теоретического человека, первообразом и родоначальником которого является Сократ".[103] Отвергая весь европейский прогресс с позиций "неумытого судьи-Диониса", он замечает, что время сократического человека миновало. И в перспективе своей аристократической концепции "вечного возвращения" Ницше зовет назад, к эпохе трагедии и мифа — к благодатной почве, на которой вырастет новая элита.
Но подход Ницше — редкое, если не единственное, явление на общем фоне позитивных оценок Сократа.[104] Так, австрийский историк философии конца XIX — начала XX в. Т. Гомперц характеризовал Сократа как "первого мученика свободного исследования", просветителя и реформатора.[105] Раз в тысячелетие, отмечал оп, встречается редкая, как у Сократа, комбинация чувств и интеллекта — "необычайная работа сердца, направленная к тому, чтобы сохранить холодность ума".[106] Это довольно противоестественно, поскольку "всякий энтузиаст имеет тенденцию не прояснять, а затемнять ум".[107] Могучие страсти Сократа были направлены на просветление интеллекта.
""Ирония" — поясняет Т. Гомперц, — есть слово, которым грек обозначает мистифицирование и в особенности полушутливое симулирование скромности или "самоуничижения" и которое представляет крайнюю противоположность высокопарному хвастовству и тому, что греки называли alazoneia (спесь)".[108]
Согласно Т. Гомперцу, Сократ намеренно подчеркивал свою скромность, но, несмотря на всю свою скромность, он неизбежно должен был заслужить кличку упрямца и всезнайки, поскольку постоянно ставил вопросы там, где до этого господствовало общее согласие.
Суть сократизма Т. Гомперц видит в положении Сократа о том, что никто не делает ошибок добровольно. Недостаточное разумение, таким образом, является, по Сократу, единственным источником всякого морального несовершенства, а моральный проступок — следствие ошибки разума. Согласно такой позиции, просто невозможно (а не только достойно сожаления или осуждения) знать правильное и не следовать этому знанию; невозможно, например, знать, что поступок неправильный и все же совершить его. Противоречие между познанием и поведением тем самым исключается.
Эту сократовскую позицию Т. Гомперц называет односторонней, признавая в ней вместе с тем "элемент истины".[109] В представлении о том, что моральный проступок проистекает от заблуждения, а не злой воли, он видит "моральный оптимизм" Сократа.[110] Отсюда, по мнению Т. Гомперца, Сократово единство справедливого и полезного, а также отождествление им добродетели со счастьем, т. е. эвдемонизм, — "общее наследие всех сократовских школ, в какую бы разнообразную форму оно ни облекалось".[111]
Своими воззрениями и идеалами поведения (разумного, справедливого, неустрашимого и независимого), отмечает Т. Гомперц, Сократ дал новое мировоззрение и подготовил путь "к полной перестройке моральной, социальной и политической жизни".[112]
Выдвинутый Сократом радикальный рационализм, по оценке Т. Гомперца, полезен для критики негодных сторон жизни, но вместе с тем опасен и гибелен в силу тенденций к немедленному и насильственному осуществлению ошибочных требований, "Разум против авторитета, целесообразность против традиции или темных инстинктов — таков боевой клич в борьбе, подготовленной и едва начатой Сократом. Сам он в значительной степени находился под властью традиционных чувств своего народа. Он хотел только принципиального признания верховенства разума".[113]
