Мы рассчитывали в этот первый день добраться до избушки в тридцати километрах к западу от нашей базы. Избушка принадлежала знаменитому человеку Нанауну, который в 1924 году вместе с Ушаковым прибыл на остров из Бухты Провидения с первой группой эскимосов поселенцев. Нанаун уже месяц как лежал в больнице на мысе Шмидта со сломанной ногой. С ним случилась смешная для полярного охотника вещь: впервые за зимние месяцы приехал в поселок, поскользнулся и сломал ногу.
До избушки все шло неплохо. На нарте Ульвелькота отскочил подполозок, но он вытащил откуда-то ящичек, обвязанный ремешками. В ящичке лежали плоскогубцы, разные шурупчики и отвертка, и через пять минут нарта снова была в порядке. Я с удовольствием заметил в ящичке несколько примусных иголок и два коробка спичек. В такой дороге примусные иголки и спички раскладываются в возможно большее число мест. Мы с Сергеем Скворцовым распределили их в четыре взаимно несовместимых надежных уголка.
Мимо избушки Нанауна можно было проехать не останавливаясь, если бы не торчала из снега длиннющая жестяная труба. Мы раскопали сверху снег и съехали вниз, как в метро, только вместо эскалаторов были собственные животы.
Мы стали раскачивать примусы, я втайне хотел продемонстрировать хозяйственному человеку Ульвелькоту свой житейский опыт. Еще несколько лет назад мы научились у чукчей рассверливать капсюльное отверстие в примусе, предназначенном для зимней дороги. Тогда он горит вдвое сильнее и работает так же хорошо на солярке, как на керосине (найти брошенную в тундре бочку солярки можно довольно часто) Все-таки из моего хвастовства ничего не вышло: примус Ульвелькота работал еще лучше.
Пока мы занимались чаем, вышел первый дорожный курьез. По неписаному правилу найма упряжки ты берешь в дорогу разные цивилизованные продукты: чай, сахар, масло, галеты. Каюр берет мясо. По простоте душевной и Куно, и Ульвелькот взяли с собой привычный копальхен. Я ничего не хочу сказать плохого об этом продукте, ибо именно он, или способ хранения, давал в течение тысячелетий здоровье и жизнь чукчам и эскимосам, но приезжим он не всегда нравится. Произошло небольшое недоразумение, во время которого каюры страшно смутились. Немедленно на свет были извлечены другие запасы: медвежье сердце как деликатес для строганины, небольшой кусок оленины и пяток лепешек эскимосского пеммикана — резервная еда на крайний случай. Но впереди у нас было еще много дней, и мы с Серегой взялись за копальхен, благословляя судьбу, что нам приходилось есть его раньше. Возможно, на острове был копальхен особого качества, ибо с каждым разом аппетит у нас увеличивался.
После чая настроение стало совсем бодрым. Мы еще раз осмотрели нарты, осмотрели аппаратуру и груз и решили ехать дальше до следующего опорного пункта на мысе Блоссом, в пятидесяти километрах от этой избушки. Там тоже имелась охотничья избушка, последняя на нашей дороге, и мы надеялись в ней отлично переночевать. Теперь собаки шли уже совсем спокойно, словно догадываясь, что им сегодня предстоит так или иначе добирать расстояние до восьмидесяти километров.
Мы ехали вначале вдоль низкого песчаного берега, потом по изрытому застругами льду лагуны Предательской. За лагуной Предательской начинался длиннющий, почти по линейке выпрямленный участок косы, который тянулся уже до мыса Блоссом. На косе этой валялись оставшиеся с лета останки моржовых туш, и снег на ней был испещрен песцовыми и медвежьими следами. Видимо, голод пригнал сюда из льдов достаточное количество этих медведей. На двадцатикилометровом участке косы мы наткнулись на них три раза. Все три раза медведи убегали во льды своей неторопливой, раскачивающейся рысью. Отбежав примерно на километр, медведи всегда останавливались и долго смотрели с какого-нибудь тороса на упряжки. Нам их разглядывать было как-то некогда, потому что собаки, возбужденные запахом свежего следа, отчаянно рвались вперед, и их минут по десять приходилось удерживать на одном месте. При этом один изо всех сил удерживал до отказа загнанный в снег остол, а другой, лежа на снегу, цеплялся за алык передовика. Если бы здесь был ровный лед, то дело могло кончиться худо: собаки при виде медведя совершенно теряют голову и в погоне за ним могут вдребезги разнести нарту, не говоря уж о нашей драгоценной аппаратуре.
Но все-таки в этот день нам еще раз пришлось повидать медведя, и на сей раз это получилось поинтереснее. Уже в самом конце лагуны, когда закиданная моржами коса кончалась, во льды начал спокойно уходить еще один увалень. По видимому, он хорошо был знаком с человеком, потому что не особо спешил, но и на месте не задерживался. На какое-то мгновение мы отвлеклись возней с собаками, и когда я решил рассмотреть медведя в бинокль, то прямо оторопел от удивления: рядом с первым медведем уходил второй, и он выглядел настоящим чудовищем. Похоже было, что по льду перемещается что-то вроде потревоженного стога сена. Первый медведь, тоже ведь матерый зверь, выглядел рядом с ним как теленок рядом с коровой мамой. Он почтительно держался поодаль, а потом и вовсе отклонил курс в сторону, к грядке небольших торосов; Косматое же чудище уходило во льды без всякой спешки. Отросшая на заду лимонная шерсть колыхалась, и огромные лапы с какой-то тяжеловесной грацией переступали по льду. Чуть дальше мы наткнулись на его следы, напоминающие отпечаток днища бензиновой бочки. А сейчас все молча смотрели на него, даже бесноватые собаки притихли. Ульвелькот хмуро ответил на мой безмолвный вопрос:
— Встречается. Очень редко. Очень.
Последняя треть дороги тянулась долго. Мы ехали мимо изъеденных ветрами тригонометрических вышек, пустых бочек и бревен плавника. Уже порядком смерклось и резкий вечерний холод забирался под кухлянки.
Вдобавок в темноте как-то совсем потерялось представление о том, где может быть избушка или, вернее, то, что может торчать от нее из под снега. Мы кружили среди снежного однообразия больше часа, пока не наткнулись на пустующий домик полярной станции. Вообще-то на станцию заходить не следовало — там могло остаться оборудование и разные вещи. Но все-таки это происходило после дневного перегона под девяносто километров, начинался совсем уж чертовский холод, и к тому же на косяке над входом лежал ключ. Мы разгребли снег перед входом и зашли на станцию.
В лампе на кухне был керосин, перед печкой лежали дрова, и вообще в домике царил идеальный, чисто морской порядок. Даже ковровые дорожки на полу, казалось, только что прочистили пылесосом. У входа в комнату висели две винтовки и бинокль, и даже койки в жилой комнате казались застланными только что поглаженным бельем. Только книг в комнате было маловато. Видимо, здесь жили летом аккуратные, но не очень охочие до чтения ребята, а может быть, они просто увезли книги с собой.
