Итак, мы никогда не узнаем, имелась ли доля истины в тех обвинениях или они были абсолютно ложными. Но можно с уверенностью сказать, что поведение Элоизы и чувства, о которых свидетельствуют ее письма, ставят ее вне всяких подозрений.
Что же касается Абеляра, то его отныне одолевала одна забота: Элоиза лишилась надежного убежища. Кстати, на протяжении всего своего пребывания в монастыре Святого Гильдазия Рюиского он мучился мыслью о том, что его молельня под названием Параклет оставалась пустой, поскольку «крайняя бедность тех мест едва позволяла прокормиться одному служителю». Провидению было угодно подсказать Абеляру решение сразу двух проблем. Узнав, что Элоиза и ее монахини оказались рассеяны по разным обителям, он понял: «…что Господь предоставил мне благоприятный случай позаботиться о том, чтобы в моей молельне совершались службы. Я отправился туда, я пригласил туда прибыть Элоизу с монахинями из ее общины, когда же они туда прибыли, я подарил им эту молельню со всем принадлежащим ей имуществом; затем с согласия и по ходатайству местного епископа папа Иннокентий II подтвердил сам факт дарения и навечно закрепил за ними все привилегии — за ними и за их преемницами».
У Этьена Жильсона есть замечательные строки, посвященные этой истории дара Абеляра Элоизе. Вот что он пишет: «В его горестной, тяжелой, преисполненной всяческих бедствий жизни можно с легкостью найти десятка два моментов, гораздо более трагических, но я не уверен, что найдется момент, который был бы столь волнующий… Ведь Абеляр не владел ничем, кроме жалкого клочка земли, подаренного ему неким благодетелем; на нем и возвели его ученики эту убогую молельню и несколько хижин. Но как только Абеляр узнает, что Элоиза лишилась убежища и, по сути, превратилась в бродяжку, он устремляется к ней из бретонской глуши и отдает ей в собственность то немногое, чем он обладал, отдает безвозвратно, и мы можем только едва-едва догадываться, какие богатства, какие великие сокровища чувств таятся за этим великодушным и величественным жестом». Этот благородный жест свидетельствует «о любви священнослужителя к своей Церкви», о милосердии, проявленном аббатом-бенедиктинцем к своей сестре во Христе, о нежности, питаемой супругом к супруге.
Кстати, именно этот благородный, возвышенный жест открывает перед Абеляром весьма приятную, ведущую к счастью перспективу: быть может, он, несчастный, гонимый странник, найдет наконец «место отдохновения»? Почему бы ему не обосноваться в Параклете? Почему бы ему не стать аббатом в этом новом монастыре, где аббатисой будет его жена перед Богом? Дойдя до «поворота», то есть до пятого десятка лет жизни, Абеляр увидел, как впереди начали вырисовываться контуры печальной старости; он принес в жертву свои честолюбивые чаяния и стремления, он пожертвовал ими так же, как пожертвовал и телесными радостями. Повсюду он наталкивался на враждебность, на преследования и травлю: «Люди приписывают мудрецам наличие нечеловеческого разума, будучи неспособны понять, какую боль испытывают их сердца».
Хуже того: Абеляр осознавал, что вся его жизнь — это поражение, ибо она была «бесплодна, бесполезна» для него самого, как и для других, и доказательством тому для него служила хотя бы его полная неспособность оказать какое-либо влияние на монахов монастыря Святого Гильдазия Рюиского, аббатом которого он был избран. Но здесь, в Параклете, являющемся его собственным детищем, в этой молельне, возникшей среди тростниковых зарослей по его воле, почему бы ему не приступить к исполнению своих обязанностей священнослужителя, аббата, преподавателя? Почему бы ему не найти наконец здесь добрый прием и внимательных слушателей, в которых он так нуждается? Почему бы ему не забыть о прошлых невзгодах, став центром общины, которая обязана ему выживанием?
Явное удовольствие, с которым Абеляр «развивает» сей план в «Истории моих бедствий», свидетельствует о том, что речь идет о давно лелеемой им мечте. У него было много причин и оснований, в том числе и самого благородного свойства, для того чтобы действовать: прежде всего он осознавал свой долг, понуждавший его помогать материально общине, изо всех сил боровшейся за существование в этой бедной и безлюдной пустынной местности. «Соседи всячески осуждали меня за то, что я якобы не делал всего возможного, чтобы помочь пребывающим в нищете сестрам этого монастыря, тем более что мне не составило бы большого труда это сделать, например, произнося проповеди». Разве святой Иероним не поступал так же, когда в Вифлееме обосновались Паула и ее подруги? А разве апостолов и самого Иисуса Христа не сопровождали женщины, внимавшие их проповедям, разделявшие их апостольские труды? Слабый пол не может обходиться без сильного пола. К тому же разве он, Абеляр, не находился вне всяких подозрений? Будучи евнухом подобно Оригену, разве он не мог посвятить себя обучению женщин, нашедших убежище в Параклете благодаря ему? «Не имея сил и возможности творить добро среди монахов, я полагал, что, быть может, смогу сделать что-то доброе для монахинь».
Нам неизвестно в точности, по каким причинам Абеляр был все же вынужден вернуться в монастырь Святого Гильдазия Рюиского, сам же он лишь невнятно упоминает о происках недоброжелателей, чьи наветы и измышления заставили его отказаться от осуществления своей мечты, заставили оторваться от клочка земли на берегу реки Ардюссон, ставшей отныне и впредь вдвое дороже его сердцу.
«Те действия, которые побуждали меня предпринимать чистейшее милосердие, коим я руководствовался, мои враги в их обычной злобе истолковывали дурно и низменно, что приводило к выдвижению против меня гнусных обвинений. Они говорили, будто я якобы все еще одержим чарами плотских наслаждений, потому будто всем якобы видно, что я не могу переносить разлуку с женщиной, которую я прежде любил». Существует большое искушение припомнить по сему поводу письмо Росцелина, который обвиняет Абеляра в том, что тот якобы «принес Элоизе плату за прежний грязный разврат», но весьма маловероятно, чтобы Росцелин был еще жив в 1131 году, а его письмо было написано явно раньше первого осуждения Абеляра, состоявшегося десятью годами ранее.
Быть может, Абеляра отозвал из Параклета епископ Труаский, в подчинении у которого и находился Параклет? Или же его отозвал епископ Ваннский, в чьем подчинении находился монастырь Святого Гильдазия Рюиского? Вероятно, Абеляр и сам осознал, что его частые приезды могли повредить формирующемуся женскому монастырю… Как бы там ни было, Абеляр с глубокой тоской в душе опять отправился в Бретань. Но отметим, что его «творению» было суждено намного пережить его самого. Благородный жест, который Абеляр совершил по вдохновению свыше, оказался деянием благотворным и плодотворным вопреки всем ожиданиям и превзойдя все самые смелые надежды, ибо это аббатство, по сути основанное Абеляром, просуществовало несколько столетий, вплоть до Великой французской революции. Только в 1792 году, после того, как монахини разбрелись кто куда, монастырь был продан, и новые хозяева монастырского имущества (среди них был слуга местного кюре, потом на смену ему пришел местный нотариус, у которого его долю перекупил какой-то парижский старьевщик) приступили к его разрушению. Параклет разделил участь большинства французских монастырей в XVII–XVIII веках: с течением времени он превратился в своеобразную вотчину семейства Ларошфуко, по традиции «поставлявшего» для него аббатис после того, как в 1599 году там обрела приют Мари де Ларошфуко де Шомон; монастырь постепенно приходил в упадок, подобно всем монастырям в XVII–XVIII веках, точно так же, как упадок и разложение были присущи монашескому образу жизни. Из всего, что создал Абеляр на протяжении своей жизни, Параклет вместе с его письмами представляется наиболее успешным его творением, наиболее бесспорным. Философские труды Абеляра подвергались критике, несмотря на то что они оказали большое воздействие на современников; впоследствии о них порядком позабыли; его поэтическое наследие, частично утерянное, оценено по достоинству только редкими избранными эрудитами, занимавшимися изучением этого наследия. И в то же время на протяжении шестисот лет после смерти Абеляра монахини, сменявшие друг друга в Параклете, жили в соответствии с уставом, выработанным им, и пели гимны, которые он сочинил.
