Его разуму и воле, его реалистической мысли (речь не идет здесь о его философских концепциях) должна быть близка деятельность коллективного разума и воли, осуществляющих задачу спасения человечества. Он заканчивает свой путь в стиле всей своей жизни.
Возникает вопрос о ценности этой жизни.
«Легкомыслие было всегда чертой моего характера», — заметил как-то Ласкер. Если не заподозрить его в кокетстве, то придется притти к выводу, что эту черту своего характера он весьма тщательно скрывал на всем протяжении своей жизни: такой целеустремленной, серьезной, суровой кажется эта жизнь, так мало места в ней отведено элементам случайности, так звучен в ней лейтмотив труда и борьбы... Жизнь Ласкера, внешне спокойная, очень бедная драматическими событиями, как будто даже лишенная эмоционального содержания (если сравнить ее с жизнью Стейница), представляется, однако, если внимательно и объективно вглядеться в нее, жизнью человека, оставившего в эпохе чекан своей личности...
«До Ласкера шахматы любили, благодаря Ласкеру — шахматы стали уважать», — говорит о нем один из его современников. Это хорошая формулировка: тем более, что в отношении самого Ласкера к шахматам термин «уважение» кажется более соответствующим, чем «любовь»,
Но уважение к шахматам, с точки зрения Ласкера, означает прежде всего уважение к шахматисту. И вот тут внимательный взгляд может увидеть корни глубокого конфликта Ласкера с его средой. Сдержанный Ласкер не раз подчеркивал в своих горьких высказываниях отсутствие уважения к шахматисту, столь типичное среди буржуазных меценатов, субсидирующих турниры и матчи, а иногда и самих шахматистов. Пусть горечь книжки его «Мой матч с Капабланкой» моментами слишком субъективна,, но все же отчетливо виден протест против положения вещей, при котором шахматный мастер и даже чемпион мира должен зависеть в своем творчестве и в своей борьбе от благорасположения тех или иных покровителей шахмат и шахматиста. И когда со сдержанной горечью говорит Ласкер, что «шахматный мир» не может обеспечить нормального и спокойного существования крупных мастеров, творчество которых представляет собой, однако, большую ценность, когда приводит он имена мастеров, скончавшихся в голоде и неизвестности, — он взывает этим самым к уважению к шахматам и шахматистам. Но уважения этого не находит. По существу, это был тот же конфликт, который так много значил в жизни Стейница. Но у Стейница он принял формы более драматические — страстность натуры Стейница определила эти формы. Ласкер же, говоря об отсутствии уважения к шахматистам, протестуя против того, что их считают людьми, созданными для развлечения или удовлетворения любопытства праздных зрителей, стремился удалить элемент личного из этой темы, поставить ее объективно.
Как и все прочие мастера, Ласкер давал сеансы одновременной игры. Но рекорды как в этой области, так, тем более, в области игры вслепую, рекорды, которых с таким болезненным самолюбием добивался хотя бы Пильсбери, а в наше время Алехин, — они совершенно не импонируют Ласкеру. Больше того, он считает их недостойными подлинного мастера и творца, справедливо видя в них элементы циркового зрелища. Фокус — развлечение — забава: Ласкер считал оскорбительным применение этих терминов к шахматам, в которых видел он школу мысли, школу борьбы. Борьбы, — но не боя быков. А между тем резко определившийся рост популярности шахмат в начале XX века эксплоатировался различными предпринимателями именно по линии эффектного зрелища, не уступающего бою быков. Не случайно, что многие первоклассные турниры, и до и после войны, устраиваются администрацией модных курортов — Монте-Карло, Остенде, Баден-Баден, Киссинген, Мариенбад и т. д.; именно ка курортах достаточно праздной и богатой публики, заходящей в турнирный зал в порядке случайного развлечения. Для этих посетителей очень часто один из сражающихся мастеров — тореадор, а другой, обреченный, — бык. И не случайно, что Ласкер избегал принимать участие в таких турнирах, тем более, что условия игры в них в смысле тишины и комфорта были, по большей части, отвратительными. Потому-то Ласкер ожесточенно и стремился всю жизнь к материальной независимости и искал других источников дохода, чтобы быть совершенно свободным в своей шахматной деятельности. Но если он и решил эту проблему лично для себя, то путей к решению ее в общем порядке найти он не мог. Да она и не могла быть решена в условиях буржуазной культуры. Это Ласкер понял, когда в нашей стране он нашел свою вторую родину, где мастерство в шахматах, как и в других областях, не является объектом эксплоатации и праздного любопытства.
Эмануил Ласкер Москва, 1936 год
«Шахматиста нужно уважать» — таков один из лозунгов жизни Ласкера, обусловивших его конфликт с окружавшей средой. Очень прост, но также чреват конфликтом, на этот раз со своими же коллегами шахматистами, был и другой лозунг — «шахматы нужно уважать». Поскольку для Ласкера шахматы являлись подлинно школой мысли и борьбы, совершенно естественно, что он вводил в понимание шахматной игры этическое начало. Это очень отчетливо видно хотя бы из его «Учебника шахматной игры». Излагая теорию Стейница, Ласкер пишет: «Стейниц поднимается до высоты истинного философа, утверждая, что владеющий преимуществом должен атаковать под угрозой потери своего преимущества. Это «должен» есть некоторый этический закон, следовать которому трудно и тяжело. Только тот, кто следует ему, может стать художником... Если ты хочешь стать таким, ты должен подчиниться внутренней этике борьбы, будь то за шахматной доской или в какой-либо другой области». И, конечно, существует для Ласкера эстетика шахматной игры. Красноречивы его высказывания в том же учебнике: «Лексикон шахматной фигуры не так беден, как это думают: честолюбие — при выполнении работы, ярость — если этому мешают, отчаяние — из-за незаслуженно горькой участи, ликование — по поводу счастливого случая, насмешка — над противником, которому фигура загородила путь, ненависть — ко всякому, кто угрожает королю, смех — когда удается избежать ловушки...»
В таком понимании шахмат Ласкер был одинок даже в тесной среде своих коллег-мастеров, за немногими исключениями, не стоящими на уровне его высокой культуры.
Тот мир, который открыл Ласкер в шахматах, был слишком сложен, обширен и глубок для его соратников на шахматном пути. Так уважать шахматы, как Ласкер, в этой среде мог только Ласкер.
Нельзя сказать, что деятельность Ласкера, как шахматного литератора, осталась без внимания. И «Здравый смысл в шахматах» и «Учебник» при всём своеобразии этих трудов достаточно признаны. А эти труды очень своеобразны: Ласкер как литератор сказался в них со всеми своими достоинствами и недостатками. «Здравый смысл в шахматах», первый вариант которого относится еще к 1895 году, был первой в истории шахматной литературы книгой, где речь шла не о дебютах и вариантах, а о логике и психологии шахматной игры. В предисловии к первому изданию этой книги он пишет: «Ее можно рассматривать как попытку исследования всех шахматных партий с помощью общих принципов: эти общие принципы вытекают из моего взгляда на шахматную партию, как на борьбу двух интеллектов». И основным оружием этой борьбы Ласкер видел тогда, в 1895 году, «здравый смысл в шахматах». На применении принципов здравого смысла в шахматах к принципу развития партий строится вся методологическая часть книги. На этих же принципах базировалась в тот период и ласкеровская игра. И как теоретик и как практик Ласкер подчинил жизнь шахмат строгим законам, какие пытался формулировать и отчасти формулировал Стейниц. И событием одинакового принципиального значения в истории шахмат были и ласкеровская книга и ласкеровская игра той эпохи.
