И он снова взялся за перо.
Если какая-нибудь из вышеизложенных вещей покажется кому-нибудь невозможной и неисполнимой, я готов показать ее на опыте в вашем парке или в любом другом месте по выбору вашей светлости, которой я всеподданнейше себя препоручаю.
Леонардо еще раз, последний, пробежал глазами написанное. Затем подписал письмо и поспешил в замок.
Флаг правителя Милана снова оказался снятым с окна башни. Герцог неожиданно выехал из города.
Леонардо ошеломила эта весть.
– Мессер Леонардо, – обратился к нему один из придворных, – у меня к вам поручение от герцога. Ступайте скорее к казначею.
– К казначею? – Леонардо с облегчением вздохнул: ведь он в последнее время существовал на одолженные у Аталанте деньги и на те несколько сольдо, которые Томмазо получал за свой труд в кузнице.
Придворный проводил его к казначею, шепнув по пути:
– Мессер Леонардо включен в список инженеров герцогства.
Леонардо удовлетворенно кивнул. Не напрасно, значит, посвятил он герцога в свои мысли.
Но приятное расположение духа как дым рассеялось, когда казначей выплатил ему первое жалованье. Пять золотых дукатов.
– Это за месяц? – удивился Леонардо. – Нет ли здесь недоразумения?
– Что вы! Какое может быть недоразумение? Я столько же выплачиваю выдающемуся архитектору, мессеру Браманте,[28] – сообщил казначей.
При виде удрученного лица Леонардо придворный рассмеялся. И тотчас побежал рассказывать новый курьез.
Леонардо возмущался не зря. Его другу Аталанте была назначена плата в четыре раза больше. Знал он также, что при дворе герцога даже посредственный музыкант получал, по меньшей мере, двенадцать дукатов в месяц.
И все же он не почувствовал сожаления от того, что не пошел в музыканты.
Его занимали мысли о созидательном труде. Сжимая в руке свернутое трубочкой письмо, он пошел домой.
Леонардо ждал возвращения герцога.
Лодовико Моро приехал через две недели. Леонардо впустили к нему в первый же день, и художник вручил правителю Милана свое письмо.
Он следил за выражением смуглого, оливкового оттенка, лица. Но оно было непроницаемо, казалось, лицо это принадлежит неживому человеку. Оно напоминало маску, и притом маску жестокости. А ведь синьор Лодовико с интересом читал письмо. На некоторых из пунктов он в задумчивости задерживался. Затем снова принимался читать. Наконец молча кивнул.
– У меня имеется при себе несколько зарисовок, – сказал Леонардо и раскрыл папку, которую до этого держал под мышкой.
Синьор Лодовико внимательно и понимающе разглядывал чертежи, вникал в суть дела, подробно расспрашивал о некоторых деталях и поощрительно слушал вдохновенные объяснения Леонардо.
– Да, да, – кивал то и дело синьор Лодовико, – все Это необычно и интересно. Это, может быть, перевернет существующую военную науку. Особенно хороша боевая колесница! Какая же великолепная выдумка! Заслуживает всяческого внимания.
– Как только ваша светлость изволит отдать приказ, тотчас же можно приступить к делу.
– Все это хорошо, мой дорогой маэстро, только приказа такого я не отдам.
Синьор Лодовико наслаждался видом оторопевшего Леонардо. Он признавал талант, более того, гениальность Леонардо, он ощущал силу этого человека и не пожелал видеть возле себя мужа, в чем-либо превосходящего его самого. Ему доставляло теперь удовольствие кичиться своей властью. Он наслаждался возможностью играть судьбами других людей.
– Мы заключили мир, мессер Леонардо. Больше не воюем. Войне конец. Мои очи не желают видеть эти смертоносные машины.
– Мир! – с искренней радостью воскликнул Леонардо, тут же позабыв обо всех этих военных планах, как будто не он сидел ночи напролет над этими изобретениями.
Леонардо указал на письмо:
– «…а в мирное время…» – процитировал он свои же слова.
– Да, да, – закивал синьор Лодовико, утратив при виде радости Леонардо приятное ощущение самодовольства. Его задело, что художник нимало не сожалеет о напрасно затраченных трудах и потерпевших крах богатейших своих идеях. Что это за человек, в конце-то концов? Может быть, в самом деле он непостижим, как сказала Цецилия? Волшебник?!
Мавр решил казаться великодушным, добрым.
– Будет здесь у нас вдоволь архитектурных работ. Я даже подумываю об одной картине. Но об этом мы еще поговорим.
– А как же бронзовый всадник? Памятник Сфорца?
– И об этом еще подумаем. Времени хватит. Я, конечно, уже не так молод… но, хоть мы с вами, мессер Леонардо, люди и не первой молодости, тем не менее нет необходимости решать все в нынешний же день. Вернее, нынче мы… – Он вдруг умолк.
В залу вошла Цецилия Галлерани.
– Я помешала? – спросила она, очаровательно склонив набок голову.
– Что вы, что вы! Мессер Леонардо как раз собирался уже покинуть меня.
– Мессер Леонардо, – тихо сказала возлюбленная герцога, – быть может, не знает даже, что я тоже играю на лире. Когда-нибудь и мне хотелось бы попробовать свои силы на том серебряном конском черепе. А если меня попросят, я и спою, чтобы услыхали… чтобы услыхали в музыке, в пении, не только очарование…
– Что вы имеете в виду, синьорина? – спросил герцог с презрительной усмешкой.
– Простоту, – засмеялась Цецилия Галлерани и без смущения прижалась к широкой груди своего возлюбленного.
Леонардо откланялся.
Лодовико Моро нетерпеливо махнул рукой. Леонардо уже шел к дверям. Но, обернувшись, еще раз взглянул на стройный девичий стан. В своем фисташкового цвета бархатном наряде Цецилия Галлерани напоминала нимфу. Тонкий пояс в виде золотой цепочки ловко обхватывал ее удивительно тонкую талию.
Не глядя на своего возлюбленного, она протянула ему руку. Ее длинные ресницы вздрагивали. Она не улыбалась. Зато взглядом обласкала богатырскую фигуру удалявшегося художника.
Глава шестая
Еще один ангел
Весной – первой проведенной Леонардо в Милане весной – в мастерскую Амброджо де Предиса бурей, как и подобает матерому морскому волку, ворвался Никколо.
Леонардо в это время уже в седьмой раз набрасывал фигуры к заказанному алтарному образу. Швырнув прочь уголь, он сгреб в свои объятия хохочущего друга и подкинул его под самый потолок.
– Ну а теперь хватит! – засмеялся Никколо, ощутив на миг пол под ногами. – Что ты делаешь с достоинством человека! Еще хорошо, что семья моя не видит этого позора!
Зато теперь он, в свой черед, изо всех сил сжал Леонардо.
– Твои лапы – что железные тиски! – с удовлетворением признал художник, потирая бока.
– Поэтому-то, наверное, мне и боятся давать сына в руки. Я бы с ним вместе приехал, да и Хайлу забрал бы с собой, но наши чересчур осмотрительные соседушки и все повитухи Генуи воспротивились. По их мнению, мои крошки еще очень слабы. А ведь…
