— Ну, ты как?
— Нормально, могло быть и лучше.
Смотрю ей вслед — вроде и не изменилась. Ну, почти. Марьяша и Марьяша. И я для нее все тот же Вовка. Как и тогда, когда я вместе с ними прямо из-за стола встал и в Крым махнул.
Они-то с Витькой собирались, деньги какие-то припасли, вещи уложили и приехали в дом к одному нашему общему приятелю, который в то время проводником на железной дороге работал и друзей бесплатно возил. В Симферополь и обратно. А я никуда не собирался, просто так зашел и застал развеселую компанию, которая сидит, портвейн выпивает и ждет телефонного звонка, чтобы на вокзал ехать. И когда звонок этот раздался, все встали и на меня смотрят:
— А ты чего? Не едешь что ли?
— Да я вроде… У меня и денег-то всего…
— Да ладно тебе. Смотри: дорога туда и обратно бесплатно, так? В дороге — ерунда, у нас бутерброды. А через пару дней Серега тебя обратно привезет. Искупаешься и назад, ну?
По предварительной договоренности с пассажирами плацкартного вагона вся наша компания (по команде проводника Сереги: «Атас!») должна была нырять в рундуки под нижними полками и там пережидать контроль. Команда периодически раздавалась, граждане каждый раз дружно приоткрывали застеленные полки, мы прятались. Пассажиры вновь опускали полки, мирно рассаживались на своих законных местах и невозмутимо закусывали, наслаждаясь видом из окна. Серега разбирался с контролерами, те уходили, и мы, отдуваясь, вылезали из своих убежищ. Было весело, но жарко. Легче всех переносил все эти упражнения невозмутимый Цой.
В Коктебеле все было как надо. Море, солнце, пеший поход в Старый Крым, который закончился в ресторане с невообразимо низкими, по нынешним меркам, ценами.
Серега не приехал за мной ни через два дня, ни через неделю.
Деньги таяли. Впрочем, мои закончились еще в поезде. Таяли деньги Марьяши и Цоя. И вот тогда приплыл на пароходе из Гурзуфа Юра Густав (Витькин барабанщик) и уговорил нас перебраться туда. В Гурзуфе, дескать, дешевле и веселее. Мы и переехали.
Сошли на берег поздним вечером, переночевали на полу в какой-то комнатке на спасательной станции, а утром отъезжающие домой москвичи, с которыми Юрка нас познакомил, привели нас на постой к своим бывшим хозяевам, очень славным людям.
Это была достаточно молодая супружеская пара, характерная тем, что каждый из супругов весьма охотно закладывал за воротник, но исключительно тайком друг от друга. Но вместе с нами.
Цоя на тот момент почти никто не знал, да и знать, в общем-то, не мог. И тем неожиданнее была встреча на бетонной набережной с неким панком из Симферополя по прозвищу Рок-н-ролл.
Он сидел на парапете, лохматый, длинный, неуклюжий, нахлестывал гитару и, блестя фиксами из нержавейки, самозабвенно орал что-то такое… В общем Джонни Ротен рядом с ним — мальчик из церковного хора. Вокруг стояли любопытные. Мы тоже подошли.
— Это он на каком языке? — спросила тихонько Марьяша.
— По-русски, — снисходительно обронил Цой. — Это ж любому вьетнамцу ясно.
Наконец бард смолк. То ли песню допел, то ли просто устал. Открыл глаза, уставился на Витьку и вдруг восторженно завопил, призывая в свидетели весь пляж:
— Эй, босота! Это ж Цой! Да вы чо! Да вы щас обалдеете! Вить, спой, а?
Витька, немного смущаясь, взял гитару, задрал подбородок и запел про свои алюминиевые огурцы. А потом про транквилизатор.
— У-у-у… Транквилиза-тор… — подпевала толпа. Рок-н-ролл от восторга рухнул прямо на бетон.
Вне всякого сомнения, это был триумф.
* * *
Деньги кончились. То есть абсолютно.
Но была аллея, которая шла вдоль набережной, от пивной к лагерю «Спутник». Ближе к вечеру там собирался всевозможный народ, пил пиво, болтал, слушал музыку, шатался и просто валялся на траве.
Нас уже многие знали и уважительно подносили. Но это вечером. А утром мы с Цоем вставали пораньше и шли на эту самую аллею собирать бутылки. И ничего стыдного в этом не было.
На вырученные деньги мы покупали хлеба, молока, банку консервов и шли кормить завтраком наших девчонок.
— А сами-то вы чего не едите? — спрашивала Марьяша.
— Да мы позавтракали, — врал Цой.
— Куда сегодня пойдем?
— На Чеховский пляж!
Так называлась бухта, скалы которой под водой были густо облеплены мидиями. Мы брали с собой кошелку, ныряли, наполняли ее мидиями, потом разводили между трех небольших камней костерчик, клали сверху припасенный в укромном месте лист жести и вываливали на него мидии. И ели. До вечера хватало.
Продать с себя мне было нечего. Гардероб Цоя был не в пример богаче: помимо джинсов у него были еще и шорты. В них, собственно, он и ходил. А посему джинсы были беспощадно проданы. Но и этих денег хватило только на то, чтобы хоть частично расплатиться с хозяевами и продержаться несколько дней.
Наш приятель Сергей за нами все не ехал.
Обсуждался вариант добираться домой стопом. Но был отвергнут.
— А я утверждаю, — невозмутимо изрек однажды Цой, — что добро всегда побеждает зло, а терпение сильнее самурайского меча.
И действительно, мне удалось, наконец, дозвониться до Курехина, отловив его в доме у какой-то барышни, и он выслал нам денег на билеты. Хозяева отдали нам паспорта, поверив на слово, что оставшуюся часть долга за проживание мы перешлем им телеграфом.
По-моему, мы их обманули.
Впрочем, не помню. Это когда было-то…
А потом Витька Цой стал рок-звездой. А потом погиб, так и оставшись ровесником для все новых и новых поколений молодых и красивых. Он для них свой. Теперь уже навсегда».
1985–1986
Начало эпохи перемен
Пережив худо-бедно оруэлловский 1984 год, группа «Кино», как и весь советский народ, вступила в следующий, 1985-й — и он оказался годом начала перемен.
И в стране, и в жизни Цоя.
Группа сделала еще один шаг к определению своего классического состава: место за барабанами занял Георгий Гурьянов — тоже любитель, как и Африка, но более высокого класса. И опять выбор Цоя, как и в случае с Каспаряном, диктовался больше не профессиональными требованиями, а общностью интересов и дружескими чувствами.
И то, что Гурьянов по прозвищу «Густав» занимался живописью, был художником, их тоже сближало.
Цой действовал как бы по принципу «стерпится-слюбится», он умел это делать — сближаться с людьми и незаметно включать их в сферу своих интересов, при этом не подавляя.
Когда хотел, конечно. В противном случае человек оставался за стеной, которую Цой тоже умел выстраивать.
В данном случае, интерес был не только творческий. Густав справедливо считался модником — человеком, следившим и моментально перенимавшим все новое, что появлялось в музыке, одежде, манере тусовок и стилях.
