У нас стали часто появляться офицеры — откуда, мы не знаем. Они шли к Штейфану и потом уезжали. Они приезжали с донесениями и за распоряжениями. Все это мы знали и понимали, но никто и виду не подавал. Генерал же был идеальный «больной». Всегда ходил в халате, ничего не требовал, подчинялся госпитальным правилам. После вечернего звонка спать покорно уходил к себе, хотя ему очень не хотелось оставлять нашу веселую компанию, тем более что он стал серьезно ухаживать за Катей. Вечера он принужден был проводить один, так как адъютант его не был «больным» и оставался с нами сколько хотел. В лунные ночи мы поднимались к храму и там еще долго гуляли.
Стала приближаться осень. Стали поговаривать, что генерал скоро уедет. Впереди снова бесконечная, тоскливая зима. Без прогулок, часто без писем, когда дороги завалены снегом. Мы с Катей решили, что второй зимы не выдержим. В конце августа получили отпуск и поехали обе в Софию.
Еще на Шипке мы узнали, что нашим мальчикам в Пещере пришлось много пережить. Там было коммунистическое восстание, хотели разогнать гимназию. Все старшие мальчики несли караулы, вооруженные палками и кирпичами, и даже раз пришлось пустить в действие это оружие.
Только что вспомнила еще об одном нашем зимнем развлечении, когда мы умирали от скуки и тоски. Под нашей сестринской квартирой жили санитары. Иногда они по вечерам пели хором или играли на балалайке или гитаре. Слабые звуки долетали до нас. Тогда Катя и я клали на пол полотенца, ложились на них, прижимали ухо к полу и слушали. Других сестер это мало интересовало. Томашайтис-Губкина, благоразумная старшая сестра, смотрела на нас с презрением. Но нам это было все равно. Мы слушали пение и были чем-то заняты.
У беженцев нет перспектив
Итак, осенью мы обе поехали в отпуск в Софию, остановились в резерве сестер и сразу же стали искать себе работу. Обратились в Красный Крест, и сейчас же нас обеих послали к двум болгарским врачам. Оба — «ухо, горло и нос». Оба обратились в наш Красный Крест с просьбой прислать каждому по дипломированной сестре. Одна должна была знать английский, другая — французский язык.
Катя пошла к доктору Белинову с английским, я — к Здравковичу с французским. Обе мы сразу были приняты. Но нанимал меня Здравкович довольно оригинально. Я пошла не в форме, показала ему бумаги. Он на них внимания не обратил и сразу же спросил, говорю ли я по-французски, имею ли форму и есть ли у меня на груди большой красный крест. Когда я на все ответила утвердительно, он меня взял. Он мне давал комнату, стол, жалованье и обещал, что будут большие чаевые от больных.
Катя у Белинова комнату не получила, но стол, жалованье и обещание чаевых он дал. Она сговорилась с Мар. Мих. Языковой, которая имела комнату и где-то работала (кажется, давала уроки), что поселится у нее.
Мы вернулись на Шипку с бумагой от Красного Креста о переводе нас в Софию. Мы быстро собрались и уехали. Все страшно сожалели, и особенно горевали генерал и его адъютант. Со Штейфаном Катя потом виделась в Белграде.
Приехали в Софию окончательно и начали работать 20 августа 1922 года. Началась серая, бесцельная жизнь, борьба за кусок хлеба и ничего впереди. Мы были уже почти беженками. Правда, поддерживало утешение, что мы до конца оставались верны армии и ушли, когда она перестала существовать.
Мария Бочарникова
В женском батальоне смерти (1917–1918)
— Сестрица, можно к вам?
— Прошу, доктор!
Ко мне в кабину вошла женщина-врач, держа в руках газету:
— Могу вас порадовать, вы все рветесь на фронт добровольцем, а в сегодняшней газете есть сообщение, что в Петрограде формируется Женский батальон смерти.
Я схватила протянутую газету.
— Боже, как вы покраснели! — засмеялась она. — Неужели поедете?
— Конечно! Немедленно дам телеграмму о принятии в батальон.
— Ну что ж, если решили, тогда с Богом!
Этот разговор происходил в конце мая 1917 года, в городе Дильмане, в Персии, где я работала сестрой милосердия в местном госпитале. Через два дня я уже двигалась в двуколке к границе России (135 верст). Но как я ни торопилась попасть поскорее в батальон, все же из Тифлиса проехала на дачу проститься с семьей. Почем знать, быть может, навсегда.
Через пять суток добравшись до Петрограда, на следующий день по прибытии я отправилась в Инженерный замок, где, как мне сказали, идет формирование батальона. В канцелярии на мое заявление о том, что мною была послана телеграмма из Персии о принятии меня в батальон, адресованная на Мытную набережную, председательница ответила:
— Там формировался отряд Бочкаревой. Мы ничего общего с ним не имеем. Наш батальон — первое регулярное женское войско, разрешенное Временным правительством. Хотите в него поступить?
— Да!
— Сколько вам лет?
— Восемнадцать.
— Уже исполнилось?
— Нет, будет через два месяца.
— До восемнадцати лет требуется разрешение родителей.
Вторая дама повернулась к ней:
— Я думаю, можно будет принять. Раз родители отпустили в Персию, думаю, не будут препятствовать поступлению в батальон.
— Хорошо, мы вас примем, но телеграмму об их согласии все-таки дайте. А сейчас отправляйтесь на медицинский осмотр. Начало в десять часов.
Большая комната была до отказа набита пришедшими на освидетельствование. Все были в элегантных костюмах Евы. Вдруг одна из присутствующих обратилась к молодой бабенке:
— Товарищ, да вы не беременны?
— Почему вы так думаете? — задала ей вопрос соседка.
— Я акушерка и вижу по признакам.
Вопрошаемая смущенно потупилась:
— А хто его знает! Как шла-то записываться, думала, что это у меня просто так… Я издалеча, из Сибири. Пока доехала, сама вижу, как будто неладно.
Когда эта бабенка вышла после освидетельствования, в ее глазах стояли слезы.
— Ну что? Как? — посыпались вопросы.
— Доктор сказала, что четвертый месяц чижолая.
— Ай да молодец! Не только сама приехала, но и пополнение готовое привезла!
— А ты чего зубы скалишь? — одернула говорившую соседка. — У бабочки горе, а ей смешно!
После освидетельствования я временно была назначена в 3-ю роту. С сильно бьющимся сердцем вышла на плац, где происходило ученье, и невольно остановилась. Первое впечатление — казалось, что я попала на луг, усеянный яркими цветами. Яркие сарафаны крестьянок, косынки сестер милосердия, разноцветные ситцевые платья заводских работниц, элегантные платья барышень из общества, скромные наряды городских служащих, горничных, нянек… Кого здесь только не было! Мне невольно вспомнилось из «Бородино»:
