Меньше нравились мне макеты конструкций, идея прозодежды. Я в начале работы, пожалуй, только мирился с ними и не понимал того значения, которое в дальнейшем приобретут эти нововведения Мейерхольда, именно в этом спектакле.
То, что Мейерхольд и сам не до конца осознавал точное «попадание» внешнего оформления «Рогоносца», доказывает обратное действие прозодежды и выдуманных конструкций в виде подвижной мебели в следующей его постановке – «Смерть Тарелкина». Тут было полное режиссерское «непопадание». Прозодежда путала и сливала всех действующих лиц: и околоточных Шаталу и Качалу, и Расплюева, и пристава Ох. Цирковая мебель, к тому же плохо сделанная и плохо работавшая, отвлекала зрителей от действия и кроме сумбура и сумятицы ничего не вносила в этот спектакль.
В «Великодушном рогоносце» и конструкция и прозодежда облагораживали пьесу и создавали неповторимую атмосферу данного спектакля. Казалось, что конструкции и прозодежда были здесь наиболее целесообразны. Они даже сами собой неожиданно впечатляли зрителей именно в этом спектакле, несли в себе эстетическое воздействие на зрителя, что не входило в планы Мейерхольда, так как конструкции и прозодежда не должны были, по его замыслу, впечатлять публику, а, наоборот, должны были носить служебно-учебный характер.
К концу репетиций, когда пьеса была уже почти срепетирована, нас ждал еще один сюрприз: Мейерхольд оголил всю сцену театра, освободил ее от всех падуг, задников, кулис.
На фоне задней кирпичной стены сцены была поставлена игровая конструкция «Рогоносца». Я думал, что все это оголено временно и что к спектаклю будет повешен задник, а по бокам сцены будут поставлены кулисы или какие-либо ширмы, из-за которых будут выходить на сцену и ждать своих выходов актеры. Я спросил его, когда же это будет сделано. Он ответил мне, что он против кулис и задников и все так останется и на спектакле.
– Главным образом, – пояснил он, – будет освещена сценическая площадка. С начала действия, в глубине сцены или по бокам сцены, соответственно их выходам, расположатся актеры, находящиеся вне лучей прожекторов, освещающих игровую площадку, и будут там ожидать своего выхода.
– Но они все же будут видны? – спросил я.
– Да. Но плохо видны. Все внимание зрителей устремится на игровую площадку, которая ярко освещена прожекторами.
– Но через сцену проходит помощник режиссера, буфетчица проносит чай и бутерброды. Театр так устроен, что через сцену все время ходят, так как нет другого выхода.
– Ничего, большинство мы оденем в прозодежду, – говорил Мейерхольд. – Это будет очень интересно. На переднем плане играют актеры, а сзади, в полутьме, за конструкциями, могут свободно находиться все участвующие и технический персонал.
– Но это количество людей, их ходьба, разговоры, чай, который проносит буфетчица, отвлекут внимание зрителей.
– Ничего, ничего, – пусть и чай пьют, это ничего, интересно.
Я был в отчаянии. Ведь в спектакле были тонкие моменты, нюансы, психологические паузы, ряд сцен, требующих сосредоточенного внимания зрителя.
– Это невозможно, – вскипел я, – Всеволод Эмильевич! Всем этим вы разрушаете все то, что вы же с такой тщательностью с нами делали и создавали. Все детали, нюансы пропадут. Ведь здесь нужна площадная игра.
– Скажите, какой эстет! – вспылил Мейерхольд. – Если вам нужны эстетические штучки, так идите к Сахновскому и Рутц. Вы хотите, чтобы я вешал расшитые занавесы и задники а ля Таиров?!
– Не хочу я никакого эстетства, – заявил я. – Я хочу дела. Я хочу, чтобы мне никто не мешал как актеру, выполняющему ваши же задачи. Повесьте сзади конструкции, хоть старые юбки Поповой. Мне все равно. Мне нужно, чтобы я был загорожен, чем угодно, и чтобы мне никто не мешал.
– Вы не смеете так выражаться о моем соратнике! – закричал Мейерхольд.
Тут я заплакал от огорчения, ушел и забился в дальнюю ложу бенуара.
Меня пришла утешать З. Н. Райх.
– Не сердитесь, Ильинский! Все это утрясется и не так уж будет страшно. В чем-либо и Всеволод Эмильевич уступит, если будет плохо. Но ведь то, что он хочет, – все же очень интересно и необычно. Всеволод Эмильевич не желает вам и себе зла. Поверьте ему! Ведь вы же видите, как он с вами работает и как любит вас!
Пришлось смириться. Действительно, все оказалось не таким уж страшным. Отвлекающих «толп» не было. Незаметные для публики места для ожидания выходов нашлись. Большие пространства за конструкцией и сценической площадкой даже обыгрывались.
В первый мой выход я выбегал все же из-за сцены, из артистических уборных. Выход получался особенно эффектным. Еще в артистических уборных я начинал кричать призывным криком Брюно: «Ого, го, го, го! Стеллум!!» Я преодолевал с этим криком все пространст во сцены от кирпичной стены и врывался с ним на освещенную игровую площадку. Эффект получался, право, больший, чем если бы я появился, из-за кулис или из-за задника.
Вскоре мне пришлось об этом уже пожалеть, так как все же появился задник.
Когда в театре пошли другие спектакли, карманы сцены наполнились частями других конструкций и мебели, а кирпичная стена была заслонена конструкциями к новым спектаклям, которые некуда было больше ставить, театр, так сказать, «оброс» театральным имуществом, практически оказалось, что любая конструкция плохо проектируется на фоне этих нагромождений, и Мейерхольду пришлось повесить сзади тряпку, которая, закрывая конструкции и кирпичную стену, по существу, превратилась в тот же задник. Из-за этого задника было уже не так эффектно выбегать мне в «Рогоносце».
На последних генеральных репетициях почувствовались однообразие и нивелировка действующих лиц, одетых в прозодежду. Трудно подчас было понять, кто же из персонажей вышел на сцену. Театральность брала свое. Мне захотелось чем-то отличаться от «всех в прозодежде». Это ведь свойственно не только художнику, но и человеку в обыденной жизни. Но главным образом хотелось, конечно, иметь свою отличку, соответствующую сценическому образу. Мне помогла та же Попова, которая, не преминув вспомнить о юбках, подарила мне для роли Брюно пару ярко-красных помпонов, которые, подвязанные у шеи, удивительно «шли» к поэтическому, по-детски непосредственному и озорному образу Брюно. Сделав поблажку мне, пришлось сделать ее и другим участвующим. Бургомистру разрешено было для отличия надеть на прозодежду военный ремень и гетры. Граф получил право на стек и монокль. Стелла надевала тончайшие чулки, тем более что артистка по ходу действия должна была показывать свою ножку.
Я кроме помпонов щеголял обувью (вспомнил пристрастие к Мадеру).
