Еще прежде чем допросили Федора Михайловича, вызвали в комиссию его младшего брата — Андрея.
— Знакомы ли вы с Буташевичем-Петрашевским? — спросили его.
— Нет, я Петрашевского не знаю, — отвечал Андрей Михайлович, и вправду совсем не причастный к делам старших братьев, — а как, ваше превосходительство, назвали другого?
Он решил, что у него спрашивают о двух разных людях. Следователи поняли, что Антонелли напутал и что Достоевского-младшего арестовали напрасно. Навели справки. Андрея Достоевского выпустили, а вместо него забрали Михаила.
Мысль о брате неотступно мучила Федора Михайловича. Он написал в следственную комиссию: «Брат мой Михайло Достоевский познакомился с Петрашевским тоже через меня, когда жил со мною вместе по приезде из Ревеля. Петрашевского он увидел в первый раз у меня и был приглашен им на вечер; я повел брата, чтобы доставить ему знакомство и развлечение; ибо по приезде из Ревеля он никого не знал в Петербурге и скучал по своем семействе… В этом знакомстве я виноват, а вместе в несчастий брата и семейства его. Ибо если я и другие в эти два месяца заключения вытерпели только тоску и скуку, то он выстрадал в десять раз более в сравнении с нами; он от природы сложения слабого, наклонен к чахотке и сверх того мучается душой о погибшем семействе своем, которое должно буквально и неизбежно погибнуть с тоски, лишений и голода в его отсутствие. И потому этот арест должен быть для него буквально казнью, тогда как виновен он менее всех. Я считал себя обязанным сказать это…»
Комендантский дом в Петропавловской крепости. ФотографияБесконечно долгими днями, бессонными ночами он не раз и не два спрашивал себя: прав ли он был, когда уговаривал брата бросить опостылевшую службу и перебраться в Петербург? Неужто не прав, если здесь, в столице, Михаил зажил новой жизнью, если, наконец, отдался родной его сердцу литературе — и с какой радостью, с какой надеждой!.. Михаил написал повесть, начал роман, переводил, сочинял статьи для «Отечественных записок» и еще успевал преподавать русскую словесность в женском Кузнецовском училище. И теперь это обернулось несчастьем для брата. Зачем только он позволил ему бывать у Петрашевского! Михаилу не должно было рисковать. Но и то сказать, как же быть писателем и не жить? А жить — это и значит всегда рисковать. Вот хоть он сам — как вечера у Петрашевского, а потом их Тайное общество поднимали, очищали его душу в то самое время, когда он писал «Белые ночи» и «Неточку Незванову».
«Неточка»… Неоконченный роман не давал покоя. Едва получив разрешение писать на волю, Достоевский просил брата Андрея: «У брата Михайлы есть билет на получение „Отечественных записок“. Майский номер нынешнего года, должно быть, еще не взят. Попроси билет у Эмилии Федоровны, возьми для меня книгу и перешли мне ее. Там напечатана третья часть моего романа, но без меня, без моего надзора, так что я даже и корректур не видал. Я беспокоюсь: что-то они там напечатали и не исказили ли роман? Так пришли мне этот том».
Сознание того, что от его участи зависит и участь неоконченного его романа и многих других, уже задуманных им произведений, которые он обязан, которые просто не может не написать, — эта мысль не позволяла унывать, заставляла надеяться и бороться: не ради себя, ради них — не написанных еще его романов…
«Я вел себя перед судом честно»
Из показаний Михаила Достоевского, а также из показаний многих арестованных, следственная комиссия усмотрела, что Михаил Михайлович на собраниях у Петрашевского бывал редко, речей там не произносил, обыкновенно вовсе молчал, а иной раз даже удерживал других от очень уж резких суждений. Поскольку при всем старании комиссии не удалось узнать ни о каких действиях или хотя бы словах, которые можно было бы вменить ему в вину, решено было Достоевского-старшего из заключения освободить, оставив его, однако, под тайным надзором полиции.
Как-то в конце июня Федора Михайловича вызвали в комендантский дом и там сообщили ему об освобождении брата. А вскоре он получил от Михаила весточку: «…Милый друг мой, как бы хотелось мне, чтоб из письма этого ты мог вычитать хоть строчку утешения для себя. Я знаю, что для твоего доброго и великодушного сердца будет отрадно узнать, что я уже две недели живу в кругу своего семейства… Я уверен, что во все это несчастное для нас время ты думал и скорбел обо мне более, чем о себе… Я уверен в этом, потому что я знаю тебя, знаю любовь твою и дружбу к себе… В эти две недели мне часто случалось ощущать минуты невыразимого счастия и каждый раз воспоминание о тебе наводило на меня грусть и тоску. Я думал тогда о твоем болезненном состоянии, и о впечатлительности твоей, которая по необходимости должна удваивать твои страдания».
Федор Михайлович отвечал: «…Конечно, скучно и тошно, да что же делать? Впрочем, не всегда и скучно. Вообще, мое время идет чрезвычайно неровно, — то слишком скоро, то тянется. Другой раз даже чувствуешь, как будто уже привык к такой жизни и что все равно. Я, конечно, гоню все соблазны от воображения, но другой раз с ними не справишься, и прежняя жизнь так и ломится в душу с прежними впечатлениями, и прошлое переживается снова. Да, впрочем, это в порядке вещей. Теперь ясные дни, большею частию по крайней мере и немножко веселее стало. Но ненастные дни невыносимы, каземат смотрит суровее. У меня есть и занятия. Я времени даром не терял: выдумал три повести и два романа; один из них пишу теперь…»
На третьем месяце заключения ему разрешили писать. Он начал было роман, но вскоре оставил. Принялся за повесть. Назвал ее «Детская сказка» (потом дал ей другое имя — «Маленький герой»). В повести его речь шла о мальчике одиннадцати лет. Место действия — богатое подмосковное имение, куда в летнее время собралась пестрая толпа богатых веселящихся гостей. Праздники, развлечения… Робкий мальчик, впервые в жизни оказавшийся в столь блестящем и шумном обществе, захвачен, ошеломлен какими-то новыми, дотоле незнакомыми чувствами. Среди множества светских красавиц, чьи голоса и смех непрестанно оглашают старинный помещичий «замок», воображение мальчика пленяет одна — самая прекрасная и притом страдающая молодая женщина. В сердце ребенка рождается самоотверженная, высокая страсть.
Солнце, веселье, нежность, красота — в этот мир, не подвластный никаким тюремным смотрителям, на несколько часов в день переселялся теперь узник Алексеевского равелина. Часы работы дарили его душе несказанную отраду, но сильнейшее нервное возбуждение порою оказывалось ему не по силам. «…Боюсь работать много, — писал Достоевский брату. — Эта работа, особенно если она делается с охотою (а я никогда не работал так con amore, как теперь), всегда изнуряла меня, действуя на нервы. Когда я работал на свободе, мне нужно было непрерывно прерывать себя развлечениями, а здесь волнение после письма должно проходить само собою». Месяц спустя он жаловался: «…Нервы мои расстраиваются. Когда такое нервное время находило на меня прежде, то я пользовался им, чтобы писать, — всегда в таком состоянии напишешь лучше и больше, но теперь воздерживаюсь, чтобы не доконать себя окончательно. У меня был промежуток недели в три, в котором я ничего не писал; теперь опять начал».
