Школа и в самом деле оказалась преотличной, а вот с товарищами не повезло. Как новичка и чужака Афанасия весьма часто и пребольно поколачивали местные шалуны да ещё дразнили за длинный синий сюртук (все ходили в коротких). Тогда он взял ножницы и обкорнал полы, а из обрезков (вот она шеншинская бережливость!) заказал портному сшить модную гречневиком шляпу. Прозывали Афанасия «медведем-плясуном» за неуклюжесть и добродушие, но когда он оказал сопротивление, пусть и пассивное, одному из обидчиков, его перестали бить и зауважали.
Однажды в школу Крюммера пришло письмо на имя Афанасия Фёта и почему-то было вручено юноше, до сих пор носившему фамилию Шеншин. Распечатав конверт и прочитав послание, Афанасий узнал, что отныне его фамилия будет – Фёт. И никаких объяснений.
А дело было в том, что осенью 1834 года Орловские губернские власти по чьёму-то доносу заинтересовались сведениями о рождении Афанасия и о регистрации брака между его родителями. Может быть, анонимным доносителем явился сам Афанасий Неофитович, у которого совсем недавно от Елизаветы Петровны родился ещё один собственный сын Пётр? Вполне вероятно, что в целях сделать Петра наряду с уже имеющимся сыном Василием своими исключительными, бесспорными наследниками, отчим и надумал полностью лишить наследственных прав своего пасынка.
Так или иначе, но необходимых документов не нашлось, и Афанасий из столбового дворянина Шеншина превратился в немца-разночинца Фёта. Для этого пришлось связаться с дармштадскими родственниками матери и оформить его как сына учёного и адвоката Фёта, тогда уже покойного. Однако среди преподавателей пансиона, а также среди товарищей, богатых и родовитых остзейцев, он продолжал именоваться Шеншиным и считался единственным русским.
Теперь при настоящих учителях учёба у Афанасия пошла отменно. В переводах с немецкого на латынь, а также в изучении «Энеиды» и на уроках физики был одним из первых. Легко давалась геометрия. Даже пытался провести трисектрису угла при помощи циркуля и линейки, т. е. осилить задачу, уже давно ставшую мировой проблемой и, возможно, не имеющую решения.
А вот в игре на фортепиано успехи были не лучше, чем когда-то в скрипичных упражнениях. Кончилось готовностью Афанасия не вылезать из карцера, только бы не музицировать. Были у юноши в эту пору и стихотворные потуги: случалось ему начертить на аспидной доске несколько рифмованных строчек, которые он тут же стирал, находя бессодержательными.
Когда Афанасию шёл семнадцатый год, и он уже рассчитывал попасть в старший класс, вдруг в начале 1838 года приезжает отчим, забирает его из школы и везёт в Москву для подготовки в университет. Едва миновали пограничные столбы, как юный Афанасий попросил остановить почтовую карету, соскочил на родную землю и, опустившись на колени, поцеловал. Видно, не сладко жилось ему на чужбине.
Чудная картина,
Как ты мне родна:
Белая равнина,
Полная луна,
Свет небес высоких,
И блестящий снег,
И саней далёких
Одинокий бег.
Для приготовления в университет Афанасий был отдан в школу профессора-историка Погодина, приёмные экзамены в которую выдержал блестяще. А проходя испытание по латыни, которое заключалось в переводе произвольно взятой страницы из «Энеиды», показал «полное пренебрежение к задаче» и, отложив книгу, стал переводить указанный текст по памяти, после чего преподаватель, поклонившись, сказал: «Я не смогу вам давать латинских уроков». Позднее, уже при поступлении в университет, Афанасий проделал тот же самый трюк и с текстом латинского автора Корнелия Непота, за что был удостоен «пятёрки с крестом».
Познания Афанасия в математике также далеко превосходили уровень Погодинской школы. Посему у молодого человека оказался избыток свободного времени. Этим обстоятельством воспользовался его новый товарищ Чистяков, поселенный вместе с ним в левом флигеле Погодинского дома на Девичьем поле (у юношей имелась своя одна на двоих комната с передней). Чистяков-то и показал будущему поэту дорожку в Зубовский трактир с цыганским хором и не слишком пристойными развлечениями. И поплыли к цыганам карманные деньги Афанасия. Появились долги. Дошло до распродажи излишков гардероба, начиная с енотовой шубы и кончая фрачной парой. Случалось и пьянство, доходившее до полного бесчувствия.
Тем не менее экзамены в университет сдал преотлично, не преминув по этому поводу послать Крюммеру полное самохвальства письмо. Свой первый студенческий мундир заказал Афанасий у военного портного, пригрозив, что не возьмёт его, если не будет в обтяжку.
На юридическом факультете, куда будущий поэт поначалу поступил, проучился он совсем недолго и уже 6 октября того же 1838 года поспешил перевестись на словесный, для чего потребовалось сдать ещё и греческий язык, что при его изумительной памяти не составило большого труда. На этот раз нужно было перевести страницу из открытой наудачу поэмы Гомера «Одиссея».
В беседе с Погодиным причиною таковой перемены интересов Афанасий назвал своё отвращение к законам. Да и как могло быть иначе, когда именно через законы, через их неумолимый произвол юноша утратил наследственные права на столбовое дворянство? Впрочем, ирония судьбы поэта окажется такова, что когда-то, уже в зрелом возрасте, столь отвратительными для него законами ему придётся заниматься ежедневно и представлять их на уездном уровне в течение более десяти лет.
И всё-таки можно предположить, что мотивом более реальным для перехода на словесный факультет послужило то, что молодой человек вдруг узнал, что обладает литературными талантами, о которых прежде не подозревал. И вот как это случилось. Уже в первые дни обучения в университете в том же флигеле Погодинского дома, что и Афанасий Фёт, поселился его новый товарищ Иринарх Введенский. Изгнанный за предосудительное поведение из Троицкой духовной академии был он принят на словесное отделение университета.
На склоне лет в книге своих воспоминаний поэт воздал должное неординарности этого человека: «Не помню в жизни более блистательный образчик схоласта. Можно было подумать, что человек этот живёт исключительно дилеммами и софизмами, которыми для ближайших целей управляет с величайшей лёгкостью».
Этот самый Иринарх, будучи влюблён в дочь Троицкого полицмейстера, и обратился к Фёту с просьбой написать уничтожающую сатиру на своего «более поощряемого» соперника. Получилось, по мнению самого автора, не ахти, но приятель нечто узрел: «Вы несомненный поэт, и вам надо писать стихи». Афанасий поверил своему сокурснику, забросил лекции и занялся сочинительством, «всё более и более заслуживающим одобрение Введенского».
