Димитров, указывая на сотрясающегося в идиотском смехе Ван дер Люббе, заканчивает свою мысль:
— Неизвестный провокатор позаботился обо всех приготовлениях к поджогу. Этот Мефистофель сумел бесследно исчезнуть. И вот здесь присутствует глупое орудие, жалкий Фауст, а Мефистофель исчез.
Вновь повернувшись к суду, Димитров воскликнул:
— Кто такой Ван дер Люббе? Коммунист? Отнюдь нет! Анархист? Нет! Он деклассированный рабочий, он бунтующий люмпен-пролетарий, тварь, которой злоупотребили, которую использовали против рабочего класса. Нет, он не коммунист. Он не анархист. Ни один коммунист в мире, ни один анархист не будет вести себя на суде так, как ведет себя Ван дер Люббе. Подлинные анархисты совершают бессмысленные дела, но на суде они держат ответ и объясняют свои цели. Если бы какой-нибудь коммунист сделал что-либо подобное, он не молчал бы на суде, когда на скамье подсудимых сидят невинные. Нет, Ван дер Люббе не коммунист, не анархист; он орудие, которым злоупотребил фашизм'.
Бюнгер посмотрел на часы.
— Когда вы намерены кончить свою речь?
— Я хочу говорить еще полчаса. Я должен высказать свое мнение по этому вопросу…
— Нельзя же говорить бесконечно!
— В течение трех месяцев процесса вы, господин председатель, бесчисленное множество раз вынуждали меня к молчанию, обещая, что в конце процесса я смогу подробно говорить в свою защиту. И вот пришел этот конец, но вопреки вашему обещанию вы снова ограничиваете меня в моем праве говорить.
Ответив председателю, Димитров сразу перешел к делу:
— Поджигателей искали не там, где они были, а там, где их не было. Их искали в рядах компартии, и это было неправильно. Это, дало возможность истинным поджигателям исчезнуть. Решили: раз не схватили и не посмели схватить истинных виновников поджога, то надо схватить других, так сказать, эрзац-поджигателей рейхстага…
— Я запрещаю вам это! — обрывает Димитрова председатель. — Я даю вам еще десять минут.
— Я имею право вносить и мотивировать предложения по поводу приговора, — возражает Димитров. — Верховный прокурор в своей речи рассматривал все показания коммунистов как незаслуживающие доверия. Я не занимаю подобной позиции. Я не могу утверждать, например, что все национал-социалистские свидетели — лжецы…
— Я запрещаю вам подобные злобные выпады!
— Но разве не знаменательно, что все главные свидетели обвинения — национал-социалистские депутаты, журналисты и сторонники национал-социализма?
Бюнгер вновь поглядел на часы. Ну, разве можно с этим человеком справиться? Вот он опять говорит:
— Полицейский чиновник Гелер цитировал здесь коммунистическое стихотворение из книги, изданной в 1925 году, чтобы доказать, что в 1933 году коммунисты подожгли рейхстаг.
В зале послышался смех. Димитров переждал и продолжал:
— Я позволю себе также процитировать стихотворение величайшего поэта Германии Гете:
В пору ум готовь же свой.
На весах великих счастья
Чашам редко дан покой:
Должен ты иль подыматься,
Или долу опускаться;
Властвуй — или покоряйся,
С торжеством — иль с горем знайся,
Тяжким молотом взвивайся —
Или наковальней стой.
Вскинув руку с крепко сжатым кулаком, Димитров властно кинул в зал:
— Да, кто не хочет быть наковальней, тот должен быть молотом!
Эту истину германский рабочий класс в целом не понял ни в 1918 году, ни в 1923, ни 20 июня 1932, ни в январе 1933 года…
— Это не относится к теме. Вы должны сделать ваши предложения, — в который раз прервал Димитрова председатель.
Димитров понимал, что его так или иначе скоро лишат слова, и он перешел к подведению итогов:
— Верховный прокурор предложил оправдать обвиняемых болгар за отсутствием доказательств их виновности. Но меня это отнюдь не может удовлетворить. Вопрос далеко не так прост. Это не устраняло бы подозрений. Нет, во время процесса было доказано, что мы ничего не имеем общего с поджогом рейхстага, поэтому нет места для каких-либо подозрений. Мы, болгары, так же как и Торглер, должны быть оправданы не за отсутствием улик, а потому, что мы, как коммунисты, не имеем и не могли иметь ничего общего с этим антикоммунистическим актом.
Я предлагаю вынести следующее решение:
1. Верховному суду признать нашу невиновность в этом деле, а обвинение — неправильным; это относится к нам: ко мне, Торглеру, Попову и Таневу.
2. Ван дер Люббе рассматривать как орудие, использованное во вред рабочему классу.
3. Виновных за необоснованное обвинение против нас привлечь к ответственности.
4. За счет этих виновных возместить убытки за потерянное нами время, поврежденное здоровье и перенесенные страдания.
Председатель уже вышел из себя, но, чтобы все-таки показать, что он еще владеет собой, снисходительно-насмешливо говорит Димитрову:
— Эти ваши так называемые предложения суд при обсуждении приговора будет иметь в виду.
Димитров понимает это и отвечает:
— Настанет время, когда такие предложения будут выполнены с процентами. Что касается полного выяснения вопроса о поджоге рейхстага и выявления истинных поджигателей, то это, конечно, сделает всенародный суд грядущей пролетарской диктатуры.
Зал замер. Что еще скажет этот бесстрашный человек? А он, полный веры;в торжество дела, которому самоотверженно служит, провозглашает:
— В семнадцатом веке основатель научной физики Галилео Галилей предстал перед строгим судом инквизиции, который должен был его приговорить как еретика к смерти. Он с глубоким убеждением и решимостью воскликнул:
«А все-таки Земля вертится!»
И это научное положение стало позднее достоянием всего человечества.
Председатель не выдерживает, резко прерывает Димитрова, встает, собирает бумаги и готовится уйти.
Димитров продолжает:
— Мы, коммунисты, можем сейчас не менее решительно, чем старик Галилей, сказать:
«И все-таки она вертится!»
Колесо истории вертится, движется вперед, в сторону советской Европы, в сторону Всемирного союза советских республик.
И это колесо, подталкиваемое пролетариатом под руководством Коммунистического Интернационала, не удастся остановить ни истребительными мероприятиями, ни каторжными приговорами, ни смертными казнями. Оно вертится и будет вертеться до окончательной победы коммунизма.
— Уберите его с трибуны! — кричит Бюнгер.
Полицейские хватают Димитрова и силой усаживают на скамью подсудимых. В зале начинается суматоха. Некоторые встают, чтобы лучше разглядеть Димитрова.
