Мария Георгиевна заявила с первого же дня, что я не хозяйка и что ни в какую столовую она нас обедать не пустит.
— Обеды у нас вкусные, домашние, недорогие, — убеждала она, — будете со мной обедать, и мне не скучно! Денег пока не надо, расплатитесь потом, когда будут.
Совершенно ясно, что и в этом положении она нашла способ помочь, устраивая все мягко, властно и умело.
Комната, в которой мы поселились, была полна не только мелких безделушек и вещей, в ней стояли комод и шифоньерка, набитые доверху бельем. Когда нужно было, Мария Георгиевна входила к нам и брала свои вещи. Комнату мы, конечно, никогда не запирали, и мне казалось, что я живу у самой близкой моей родственницы.
Несмотря на большую разницу в годах, мы очень подружились, полюбили друг друга. У меня от нее не было никаких тайн, я рассказала ей о себе все. Ника снова «вернулся в небо». Кроме того, он был одним из первых инициаторов общества «Добролет» для гражданского населения. Кроме этой работы, требовавшей частых и долгих отлучек из дома, Ника еще участвовал в конструировании новых самолетов, иногда испытывал их.
У нас сразу появились деньги, долги были погашены. Ника меня задаривал: он приносил целые куски тонкого сукна, шерсти, шелка, и Мария Георгиевна считала удовольствием поскорее все это увидеть на мне. Она резала, кроила, примеряла, сметывала и шила, так что через каких-нибудь два месяца я имела гардероб, которому позавидовала бы любая женщина.
Вместе с полной довольства жизнью вернулся и прежний Васильев. Пьяный, грубый, пропадавший сутками. Он вызывал во мне чувство глубокого отвращения.
Я вспомнила те дни, когда он не пил. Бегал, искал работу, приходил домой голодный, усталый. Он был принижен, нуждался, но тогда он не был Васильевым и глубоко страдал. Разве может человек отказаться от своей сущности?.. Для этого нужно вновь родиться, а это невозможно. В те дни он был ничто, потому что не был самим собой. И вот теперь он опять стал настоящим. Необузданный, сильный, то в рискованном полете, то распущенный и пьяный в кутежах у цыган — подлинный Васильев; только теперь он чувствует, что живет, дышит, что держит жизнь за жабры…
Как смешно было мне, девчонке, стараться его перевоспитать, переродить!.. Удивительно еще, что я сама не задымила папиросой, как заправский курильщик, и не пристрастилась к вину и кутежам.
Мы с Марией Георгиевной избегали говорить о Васильеве, но однажды, как будто вскользь, она сказала мне:
— Ведь вам все равно придется расстаться с мужем, и чем скорее, тем это будет для вас лучше.
Она была права, и я сама понимала это. Но как? Как это сделать? Бежать опять, в четвертый раз?.. Я становилась сама себе не только смешной, но и жалкой… Теперь я плыла по течению. Иногда бессонными ночами мне становилось очень страшно. Казалось, что собственная душа смотрит на меня строго. «Почему ты около этого человека? — спрашивала она. — Ведь ты говоришь, что не любишь его! Мало этого, он тебе противен, а ты продолжаешь быть его женой… почему? Может быть, эти тряпки, меха?.. может быть, то, что он знаменитый летчик?.. Но знаешь ли ты, какого названия заслуживает женщина, которая без любви…»
«Нет! Нет! — с отчаянием кричала я в свое оправдание. — Я чувствую свою волю сломленной, я вырываюсь от него только для того, чтобы еще больше почувствовать на себе удары жизни. Каждый мой побег отнимал столько сил, столько приносил унижений, такой ослабевшей я возвращалась в его объятия… Я устала, и мне никуда от него не уйти…»
Я плыла по течению, а дни летели. Переписывались с мамой; она жила по-прежнему на сундуке у Пряников. Но теперь я посылала ей ежемесячно деньги и мечтала о том, чтобы она приехала в Ленинград. Мария Георгиевна, не будучи с ней знакома, из-за расположения ко мне писала ей и настоятельно звала к себе.
Все время мы проводили вместе с Марией Георгиевной. Нам не хватало дня для смеха и разговоров. Иногда до рассвета мы шили, болтали, и Ника яростно стучал в стену, вызывая меня. Я прибегала, притворялась, что ложусь спать, но, едва он засыпал, вскакивала и убегала к Марии Георгиевне.
Мы ходили с ней на народные гулянья, качались на каких-то «адских» качелях, ели дешевые леденцы и пряники. Хорошо нам было!..
«Добролет», конструирование новых самолетов и их освоение уже не удовлетворяли Васильева. Он решил читать лекции, сопровождая их картинами на экране.
— Ты с ума сошел! — волновалась я. — Ведь это нелегкое дело! Здесь необходим научный подход, нужен навык. Ведь нужен материал, а где он у тебя?
— Здесь! — И Васильев показал на свой упрямый, крутой лоб.
— Но ведь оттуда его еще надо извлечь на бумагу, затем распределить материал по лекциям, затем…
— Не учи меня! — перебил он, обидевшись. — Знаю я эти ваши канцелярские штучки да всякие научные подходы. В летном деле практика — самое главное, вот о ней-то и надо рассказать. Что может сказать ученый человек, ежели он ни разу в небе не бывал?.. Не беспокойся, я не ударю в грязь лицом! Меня на руках из зала вынесут!..
Спорить с ним было бесполезно.
Лекция состоялась на Литовской стороне в большом клубе. В зрительном зале на сцену выдвинули кафедру. Здесь же был фонарь с увеличителем и экран. Картины были нарисованы на стеклянных пластинках и свидетельствовали о несовершенстве старой, дореволюционной авиации: старый аэродром, устаревшие системы аэропланов и несколько прежних летчиков.
Старушка библиотекарша очень любезно предложила Васильеву быть его помощницей во время лекции. Она хотела ознакомиться с картинами и, когда он будет о чем-либо читать, показывать соответствующее изображение.
— Сам разберусь. Спасибо! — отрезал Ника.
Лекционный зал был набит до отказа. В основном это была горячая, любопытная и нетерпеливая молодежь. Знаменитого летчика Васильева встретили бурными аплодисментами. Его вид сразу внушил всем полное доверие. Он вошел своей уверенной походкой и довольно непринужденно занял место лектора на кафедре. Аплодисменты все не умолкали. Улыбаясь, он поднял руку, и зал мгновенно смолк. Сердце мое дрогнуло и забилось в тревожном предчувствии.
— Товарищи! — начал он громко. — Товарищи!.. — Он тут же запнулся, затем полез в карман и стал нервно в нем шарить. В уголке зала послышался сдержанный смешок. — Товарищи! — уже в третий раз воскликнул Васильев радостно, так как его поиски увенчались наконец успехом, и он вытащил из кармана какую-то бумажку, которую разыскивал. Он взглянул на нее, но лицо его приняло очень разочарованное выражение; нервно, рассердившись, скомкал ее, бросил тут же на пол и безнадежно махнул рукой.
