— Хочу.
… Чем еще уконтропупишь
Мировую атмосферу?
Мы покажем крупный кукиш
СэШэА и эСэСэру!
— «Уконтропупишъ» — это смешно. Ну, а серьезно, чего вы там у себя на Таганке напридумывали?
— О, там много чего меня ждет. Сейчас приеду — сразу берусь за есенинского «Пугачева» и за Маяковского. Как тебе такая компания?.. А ты чем думаешь заниматься?
— Пока не знаю…
Жаль, Кир, встречи оказались короткими, сказал на прощанье Высоцкий. Не удержался и пообещал: мы обязательно встретимся. И не обманул — очень скоро они вновь увиделись в Одессе на съемках «Опасных гастролей». Для Муратовой по просьбе Владимира была придумана роль, совсем крошечная, так, эпизодик.
Но разве дело в роли?..
* * *
— Володя, привет, это Аркадий Стругацкий. Я не слишком поздно!
— Привет! Какой там «поздно»?! Я только из театра, у нас сегодня «ночные» «Антимиры» были.
— «Антимиры»? Значит, я к месту, как пришелец. У меня такой неожиданный к тебе вопрос: как ты посмотришь, если мы в своих «Гадких лебедях» используем твою песню — якобы ее написал наш главный герой?
— А какую?
— «Лечь бы на дно, как подводная лодка, и позывных не передавать…» Она по настроению просто идеально подходит. Как?
— Да берите, ради Бога. Буду только рад соавторству.
— Вот спасибо. Только мне нужен твой точный текст, ладно?
— Ладно. Пока!
В театре Аркадий Стругацкий впервые появился в октябре. Посмотрел «10 дней», понравилось. Потом был «Галилей». После спектакля восхищенный фантаст пригласил Высоцкого поехать в гости к своему другу, известному математику Юре Манину. Владимир, конечно, там пел, в нем еще бурлил весь «горный» цикл, а потом и «Тау Кита», и «Космических негодяев». Хозяин дома любовался гостями: «Ничем не была омрачена их взаимная симпатия. Оба были крепкие мужики, знавшие себе цену, оба признавали друг в друге и уважали этот внешний образ, совпавший с внутренним самоощущением».
…А в театре доску объявлений украшал очередной грозный приказ: «6 ноября — прослушивание записи голосов поэтов: Маяковского, Есенина, Пастернака, чтеца Яхонтова и др. Явка обязательна».
Как ни странно, но сценической истории у драматической поэмы Сергея Есенина «Пугачев» не было. Вернее, была, но предыстория. Поэму очень хотел поставить Всеволод Мейерхольд, но просил автора кое-что дописать, исправить. Есенин упрямился и говорил: «Она у меня так написалась, и я ничего не буду переписывать и дописывать». Мейерхольд отступил и отказался, Есенин грустно сказал: «Тогда ее никто не поставит».
Эту театральную то ли легенду, то ли быль Любимову рассказал Николай Эрдман. Рассказал и с невинным видом, чуть заикаясь, спросил:
— Почему бы вам, Юра, не поставить эту поэму? Ведь она так до сих пор и не идет в театрах.
Он знал, на какой крючок можно подловить Любимова.
Режиссер рассказывал, что он долго ходил вокруг поэмы, все не мог придумать форму, как ее перенести на сцену. «И когда у меня неожиданно в башке возник этот помост наклонный, и внизу плаха, и вся эта идущая лавина, несущаяся с гор, — вот этот образ, тогда я понял, что я могу приступить… А ключом послужили, к счастью, сохранившиеся записи Есенина — они и актерам, и мне очень помогли. Я впервые услышал голос Есенина и крайне удивился, во-первых, огромнейшему темпераменту. Я думал, что он тенор, а он оказался баритоном. Манера его чтения дала тональность всему произведению, и я понял, что этот наклон поможет, эта стремительность избавит действие от ложного правдоподобия быта, натурализма. Актерам сначала было неудобно, они сопротивлялись… Владимир попал в интонацию сразу же с удивительной точностью: читал неистово, как и сам Есенин».
Объявив перерыв в репетицию, Юрий Петрович подозвал к себе Высоцкого и Смехова, сделал пару замечаний: «Володя, ты начинаешь хохмить, а это тебе не капустник в ВТО!.. Ты подначиваешь его и других, все теряют серьезность… Думать надо, думать». А потом неожиданно сменил тему: «Сегодня вечером вас ждет к себе на ужин Николай Робертович, хочет послушать, что вы сочиняете. Не опаздывайте».
Молодые актеры от неожиданной перспективы праздника оторопели. Заикнулись: «Так, может, что-нибудь…» — «И не думайте! — замахал руками Любимов. — Знаете, что он мне сказал? «Юра, я же все-таки сочинитель, я же должен угостить господ артистов».
Вечером они прибыли к Эрдману точно в оговоренное время. Кроме хозяина квартиры на Чайковского, гостей поджидали верный соавтор Николая Робертовича Михаил Вольпин и друг Таганки, знаменитый доктор Левон Бадалян. Обещал подойти и Любимов, который жил в соседнем подъезде, но потом позвонил, извинился — захворал.
Смехов впервые на публике читал свои рассказы. Эрдман и Вольпин их комментировали.
«Высоцкого слушали долго, с явным нарастанием удивления и интереса, — вспоминал Смехов. — Песни первого периода — знаменитую стилизацию лагерного и дворового фольклора — принимали с особым удовольствием… Володя «бисировал» по просьбе хозяина дома.«Открою кодекс на любой странице — и не могу, читаю до конца…»
За ужином немного посудачили на театральные темы. Эрдман сдержанно похвалил инсценировку «Послушайте!», правда, заметил: «По-моему, явное недоразумение понимать, что Маяковский воспевает советский паспорт. Ведь это неправда. Никаких паспортов тогда ни у кого не было. Если тебе давали «краснокожую паспортину», то только для поездки за границу. Значит, если поэт кричит, что ему очень приятно ходить с этим документом — его можно понять: читайте и завидуйте, я от вас за границу укатил, дорогие товарищи».
Вслед за Маяковским в разговоре замелькали другие, не менее громкие имена — от Есенина и Мейерхольда до Сталина и Берии.
— Вам Юра, вероятно, рассказывал о нашей совместной службе в доблестном ансамбле НКВД?.. А как вы думаете, молодые люди, почему Гиммлеру не пришло в голову создать ансамбль песни и пляски гестапо?.. Творческого подхода не хватало. А вот Лаврентий Палыч умел подбирать кадры…
— А вас, Николай Робертович, Лаврентий Павлович в лагере подобрал?
— Да нет. В лагере мне, слава Богу, побывать не довелось. Когда меня взяли, времена еще были не такие страшные. Ссылкой обошелся. Сначала в Енисейске, потом в Томске. Проживал я там, кстати, на улице имени товарища Сталина.
— А за что вас взяли? — не утерпел Высоцкий. — Вы же были такой известный драматург, сценарист. «Волгу-Волгу» написали…
— За стишки, за басни. Сказали: вредные, контрреволюционные. Сталин сильно сердился, хулиганскими называл.
