Ознакомительная версия.
Юру ведь даже в клинику привозили друзья, дальние родственники – катастрофа могла наступить в любой момент. Когда я выписывала его в очередной раз, всегда говорила:
– Юра! Пожалуйста! В любое время приходи – посоветоваться, проконсультироваться…
Он благодарил и исчезал. И появлялся – точнее, его привозили, – когда ему совсем становилось плохо. Такое безразличное отношение к своему здоровью я встречала редко…
А ведь если б он больше берег себя – конечно, смог прожить еще очень долго. Все его проблемы лечатся, поддерживаются. Просто надо было собой заниматься – кроме театра и кино, надо было устроить свою жизнь. Соблюдать режим. А у него была жизнь беспорядочная, безрежимная, с перехлестом эмоций.
* * *
Он был бесконечно эмоциональный человек. И жил своими героями. Их жизнью. Я была на его спектаклях и видела, что он даже в антракте не выходит из роли, продолжает жить в этом иллюзорном мире… Он совершенно не переключался. И сам говорил:
– Я и в антракте остаюсь в своей роли, в отличие от других артистов, которые могут на сцене быть Лениным, а в перерыве спокойно играть в шахматы.
Он оставался в «шкуре» своего героя до конца спектакля.
Но это же сжигает человека. На эмоции реагирует весь организм – давлением, вегетатикой… Поэтому так важно ему было иметь регулярный отдых, режим. А Юра, вместо того чтобы быть повнимательнее к своему организму, после тридцати пяти лет стал особенно активно употреблять спиртные напитки, считая, что он так же вынослив, как и в молодости. Все это безразличие к своему здоровью и обернулось таким кризисом.
* * *
Ее рассказ дополнил Игорь Арцис, врач-ординатор отделения неврозов пограничных состояний:
– Прошло уже много лет, но Юру я помню прекрасно. Впервые он оказался в нашей клинике в 1985 году. Его положили друзья, и он тут же привлек к себе внимание и симпатии и врачей, и других пациентов. Он был не очень-то похож на знаменитого артиста – больше всегда говорил о ком-то, чем о себе… Даже когда его спрашивали конкретно, старался о своих проблемах со здоровьем не говорить. Например, заходил к нашему стоматологу, чтобы что-то ему рассказать из бурной актерской жизни, – всем же интересно…
Он очень любил рассказывать о своем коллективе – труппе МХАТа. Практически с ходу мог нарисовать портрет каждого. Причем он никогда ни о ком не говорил плохо. Обо всех – очень тепло, особенно о Ефремове. Очень сожалел, что тот сам себя медленно убивает, употребляя алкоголь. Он понимал эту проблему Ефремова.
Про себя – не в такой мере, хотя эта же проблема, связанная с чрезмерным употреблением алкоголя, была и у него тоже. Но поскольку он чаще был один на один с собой, то старался скрывать этот порок… Не мог этим поделиться практически ни с кем. Он даже не хотел сам себе в этом признаться, а это вообще свойственно людям, страдающим алкогольной зависимостью… С другой стороны, он страдал и от своего одиночества…
* * *
У самого Юры были психологические проблемы, и довольно серьезные. При всей легкости общения он, на мой взгляд, был в то же время человеком ранимым, незащищенным. Мне, как специалисту, было видно, что у него были определенные проблемы и с самим собой, и с окружающим миром: хотя, казалось, он был довольно общительной личностью: легко разговаривал с людьми на любую тему, причем достаточно искренне, при этом и для людей, и для врачей был достаточно закрыт.
Он был так устроен – старался создать как бы видимость открытости, искренности, чтобы приятно провести время. Это гиперкомпенсация своей внутренней незащищенности, нежелание кого-то посвящать в свои проблемы.
* * *
В нашей практике такое встречается часто. Бывает, что пациент к нам поступает не для того, чтобы поправить свое здоровье, а просто потому, что так сложились обстоятельства, ему необходимо полежать в больнице. В таком случае нормальный врач все видит и понимает – также и то, что нельзя заставить человека лечиться, если он не хочет. Лишь если пациент просит врача избавить его от проблем – тогда доктор включается в процесс. Если нет – то идет этакое формальное общение: врач делает вид, что лечит, а больной делает вид, что лечится.
К сожалению, у Юры был именно такой формальный подход к лечению. Да и клали его в больницу друзья чуть ли не насильно – сам бы он никогда не пришел к нам…
У него была родная сестра, племянница, которую он очень любил и опекал. И в то же время рядом с ним всегда возникало ощущение, что он одинок…
Я несколько раз пытался серьезно поговорить с ним о его состоянии – тогда я еще вел сексологический прием пациентов клиники. Но Юра не шел на откровенность, как к специалисту в этой области ко мне не обращался ни разу. Ограниченный жесткими рамками врачебной этики, я тщетно пытался вывести его на откровенный разговор и помочь… Но, увы…
* * *
Как-то он зашел ко мне в кабинет, мы разговорились, и он рассказал такую историю.
Юра очень любил своего отца и был рядом до последней минуты.
– Когда он умирал, я был рядом с ним. Я видел, как он умирает, я слышал, как он дышит, я вглядывался в уходящее выражение его лица. Но что делает натура артиста! С одной стороны, я переживал, с другой – смотрел, как он это делает! Чтобы знать! Чтобы потом, возможно, суметь сыграть эту сцену!
Такой двойной подход, который, в общем, для обычного человека ужасен, для профессионала вполне понятен.
Тем не менее пребывание в клинике и нужное лечение Юра воспринимал как необходимость, выполнял все врачебные назначения. Но и здесь привносил что-то свое, особенное – он ведь привык ко всему на свете относиться с большим юмором, иронией. Помню, как-то на обходе я спрашивал его о самочувствии. И он отвечал, что это безобразие – находиться в таких условиях. Все замерли. А он как ни в чем не бывало продолжил:
– Здесь такой парк, здесь иначе дышится.
Он очень сетовал по этому поводу:
– Понимаете, просто невозможно дышать таким чистым воздухом: мне все время хочется выскочить на улицу и под ставить рот под выхлопную трубу, чтобы прийти в себя.
Это был, конечно, его неподражаемый юмор.
* * *
Я запомнил еще его максимальное чувство такта, редкую корректность. Я видел, что он не только артист, но и художник, он все время кого-то в больнице рисовал… И мне страшно хотелось, чтобы он меня тоже нарисовал…
Но мне было очень неловко подойти и попросить его. И как-то он сам подошел ко мне, извинился и говорит:
– Если вы не возражаете, Игорь Михайлович, мне очень хотелось бы написать ваш портрет. Не волнуйтесь, я отниму у вас не много времени – минут пятнадцать – двадцать, не больше…
Ознакомительная версия.
