Пушкин был, видимо, пленен блестящим и сильным интеллектом Пестеля, который в вопросам исторических и государственных мог многому научить его. «Умный человек во всем смысле этого слова», «один из самых оригинальных умов, которых я знаю», с явным восхищением записывает Пушкин 9 мая в свой дневник.
Разговор их носил политико-философский и отчасти этическим характер. Пестель между прочим заявил о материализме своих ощущений, но в духе вольтеровского деизма отрицал такое же направление своею разума. Фраза поразила Пушкина, и он записал ее по французски, как она была произнесена Пестелем, в свой дневник.
Соглашался ли он с ней, стремился ли в своих воззрениях к большей последовательности и смелости? Нужно помнить, что как раз в эти недели своего знакомства с Пестелем Пушкин творчески выражал свой самый резкий разрыв с религиозным миросозерцанием. Восхищение личностью нового знакомого слышится в позднейшем отзыве Пушкина: «Только революционная голова, подобная… Пестелю, может любить Россию так, как писатель только может любить ее язык. Все должно творить в этой России и в этом русском языке».
По-видимому, и Пестель испытал на себе чарующее действие одаренности Пушкина. Трогательным штрихом в истории этих двух великих людей остается дошедшая до нас деталь их отношений: в день рождения Пушкина, 26 мая 1821 года, Пестель пришел дружески поздравить его.
Пушкина не переставало тянуть к новым местам, к новым скитаниям. В начале мая Инзов отпустил его в Одессу.
С момента отъезда из Петербурга Пушкин впервые почувствовал себя в городе европейского типа. Одесса еще была молода и мала; она отличалась почти такой же пестротой населения, как и многоплеменный Кишинев, но над всем заметно господствовал западный стиль жизни. Первые устроители города — испанец дон Хозе де Рибас и французский политический деятель Ришелье — стремились придать маленькой торговой фактории обличье западного порта. Их традиции продолжал граф Ланжерон, при котором Пушкин и прибыл сюда впервые.
Это был типичный международный деятель XVIII века — барон Австрийской империи и гражданин Женевского кантона, парижанин по рождению, полковник русской службы в армии Потемкина и великий мастер одесской ложи «Понт Эвксинский»; он был эмигрантом 1789 года и автором республиканских трагедий, с которыми вскоре ознакомился Пушкин.
Вольная гавань понравилась бессарабскому изгнаннику. Посетивший Одессу за три года до того Батюшков считал ее «чудесным городом», «русской Италией», «лучшим из городов наших». Автор «Вакханки» чувствовал себя морально возрожденным на этой «земле классической, где бились Святослав и Суворов и где созидались храмы Ахиллу».
Пушкин застал в Одессе французский лицей с директором Домеником-Шарлем Николем, французскую газету под редакцией Жана Деваллона, «порто франко» с его беспошлинными винами, прекрасный театр с итальянской оперой.
Политические события всячески способствовали интересу Пушкина к Одессе, город был центром греческого восстания. Именно здесь в 1814 юду была организована «дружеская гетерия». Пушкин не раз проходил переулком восточных кофеен мимо небольшого домика, где собирались члены освободительного содружества. Первая волна энтузиазма, захватившего местных греков в марте — апреле 1821 года, уже спадала, но поэт слышал рассказы очевидцев о том, как толпы южных поселенцев с именами Леонида и Фемистокла на устах ополчались под знамена новою национального героя — Александра Ипсиланти.
Эта близость театра войны обращает поэта к теме завоеваний и образам полководцев. Он пишет 15 мая эпилог к «Кавказскому пленнику», где в духе Жуковского, прославившею русских деятелей 1812 года, произносит хвалу историческим героям кавказском войны. Это одновременно лирическая исповедь большою значения; в ней как бы подведен итог году ссылки и противопоставлена факту гонений и клеветы основная тема Пушкина — «свободная муза».
За год, протекший с момента ссылки из Петербурга, Пушкин объездил Украину, Дон, Кубань, Кавказ, Крым, Новороссию, Бессарабию Он любовался Эльбрусом и плавал по Черному морю. Первая его лирическая поэма была закончена. В нем бродили замыслы новых поэтических исповедей: он видел на Днепре побег двух скованных братьев-разбойников и слышал мелодический плеск фонтана слез в Бахчисарае.
Перед домом Инзова, где поселился Пушкин, расстилалась долина Быка, тянулись сады, вдали лепились по холмам деревни, а за Рышкановкой и Петриканами змеился почтовый тракт на Орхей (Оргеев) и Бельцы. Плодородный край в силу ряда геологических условий казался пустынным. Современник Пушкина, маршал Мармон, проезжая по Бессарабии, вынес впечатление, что он едет по необитаемой земле: множество оврагов скрывало от глаз путешественника приютившиеся на дне котловин деревни.
Недавно завоеванная область требовала еще усиленной военно-административной, а отчасти и военно-научной работы. Необходимо было составить точную карту новой провинции, тщательно изучить граничащие с ней территории, быть в курсе всех политических проблем враждебной Турции. Целая группа штабных офицеров, присланных для съемки планов новоприобретенного края, занималась изучением его топографии и местных условий жизни в бассейне Дуная. Именно эта группа военных, представлявшая в Кишиневе самый культурный слой, стала любимым обществом Пушкина: он постоянно встречался с Липранди, с молодым литератором и топографом Вельтманом, дивизионным квартирмейстером В. Горчаковым, адъютантами Орлова Охотниковым и Владимиром Раевским; последний считался замечательным грамматиком, географом и поэтом. После петербургских кружков, где Пушкин общался с видными теоретиками политической и экономической мысли, военная среда Кишинева была для него новым «университетом». Липранди прямо указывает, что Владимир Раевский чрезвычайно способствовал обращению Пушкина к занятиям историей и географией и что беседы поэта с Орловым, Вельтманом, Охотниковым «дали толчок к дальнейшему развитию научно-умственных способностей Пушкина по предметам серьезных наук».
Атмосфера исторических и литературных дискуссий заметно оживляла творческую работу Пушкина. В летние месяцы он уходил по утрам в пригородные заросли, захватив с собой карандаш и записную книжку. Он любил на ходу слагать свои строфы. «По возвращении лист весь был исписан стихами, — рассказывает один из его кишиневских приятелей, — но из этого разбросанного жемчуга он выбирал только крупный, не более десяти жемчужин; из них-то составлялись роскошные нити событий в его поэмах…»
