забыла. Прости меня.
В его крови шли обычные послешоковые биохимические процессы, и он не знал, счастлив он или взбешен.
– А что было с дверью? – спросил он. – Почему входная дверь была открыта и во всех окнах горел свет?
На том конце трубку опять держал Зафар.
– Нет, папа, – сказал он. – Мы только-только вернулись, зажгли свет, и тут вошел полицейский.
– Судя по всему, – сказал детектив сержант Стэн, – произошла прискорбная ошибка. Парни, которых послали посмотреть, перепутали дом.
Перепутали дом. Полицейская ошибка. Просто дурацкая ошибка. Все в порядке. Чудовища снова загнаны в чулан и под половицы. Мир не взорвался. Его сын жив. Дверь комнаты сто один распахнулась. В отличие от Уинстона Смита, он спасся.
Это был самый поганый день его жизни.
На его автоответчике оставила сообщение писательница Маргарет Дрэббл: “Позвоните, если сможете”. Когда он позвонил, она своим обычным бодрым, деловым, серьезным тоном сделала ему предложение, столь же немыслимо щедрое в своем роде, каким было предложение Деборы Роджерс. Они с мужем Майклом Холройдом, биографом Литтона Стрэчи, Огастеса Джона и Джорджа Бернарда Шоу, ремонтировали коттедж в деревушке Порлок-Уир на сомерсетском побережье. “Там теперь все доделано, – сказала она, – и мы собирались въезжать, но я говорю Майклу: может быть, Салману у нас понравится? Мы точно можем вам его предложить на месяц или около того”. Это был неописуемый, бесценный дар – возможность целый месяц оставаться на одном месте. На месяц ему предстояло стать “человеком из Порлока” [74]. Как он мог ее отблагодарить? Только жалким “спасибо”.
Порлок-Уир – крохотное скопление домов, выросшее вокруг гавани, чуть западнее собственно Порлока. Дивной красоты коттедж с соломенной крышей был по размерам весьма внушителен. Журналист из “Нью-Йорк таймс”, интервьюировавший в нем Дрэббл десятилетие спустя, написал о доме так: “блумсберийское [75] видение, воплощение прихоти и культурной выделки, жилище, где стены каждой комнаты покрашены в свой цвет – голубовато-зеленый, розовый, сиреневый, золотисто-желтый, – где всюду, куда ни глянь, “Пламя Просвещения угасает”, – сказал журналист Гюнтеру Грассу. “Но других источников света нет”, – отозвался тот. Публичные споры бушевали по-прежнему. А в его личной жизни спустя считаные дни после переезда в Порлок-Уир произошел кризис совсем иного рода, в котором, однако, пламя тоже играло некую роль.
Мэриан на пару дней поехала в Лондон (ее передвижений никто не ограничивал), где повидала двух своих и его подруг – американку Дейл, работавшую в агентстве “Уайли, Эйткен и Стоун”, и его старинную приятельницу Полин Мелвилл. Он позвонил Полин спросить, как дела, и оказалось, что она в ужасе, в шоке. “Ладно, – сказала она, – это настолько серьезно, что я, так и быть, передам тебе, что говорила Мэриан, это слышали мы с Дейл, и мы обе так ошарашены, что готовы, если надо, повторить ее высказывания ей в лицо”. Мэриан, по словам Полин, заявила им, будто он и она постоянно ссорятся и она, Мэриан, однажды “поколотила его”. А потом – поразительное дело! – она сказала, что он будто бы просил Особый отдел “привезти к нему Изабель Аджани”. Он никогда не виделся с французской актрисой и никогда с ней не разговаривал, но она недавно сделала жест в его поддержку, который он оценил чрезвычайно высоко. В Париже на церемонии вручения премии “Сезар” – французского “Оскара” – она, когда ее чествовали как лучшую актрису за главную роль в фильме “Камилла Клодель”, прочла короткий текст, а затем призналась, что это цитата из “Шайтанских аятов” Салмана Рушди. Ее отец был алжирцем из мусульманской семьи, так что для нее это был нешуточный поступок. Он написал ей благодарственное письмо. Вот и все – остальное было полнейшей выдумкой Мэриан, но это оказалось еще не самым худшим. “Он пытает меня, – заявила она Полин, – жжет горящими сигаретами”. Услышав это от Полин, он, хоть и был в ужасе, разразился смехом. “Но у меня, – крикнул он, – даже нет сигарет, я не курю!”
Когда Мэриан вернулась из Лондона, он в чудесной гостиной с розовыми обоями и большими окнами, откуда открывался вид на сверкающие воды Бристольского залива, приступил к ней с расспросами. Вначале она наотрез все отрицала. Но он вывел ее на чистую воду. “Давай позвоним Полин и Дейл – посмотрим, что они скажут”. Тут она сломалась и признала, что действительно говорила все это. Его особо интересовало самое тяжкое обвинение в его адрес – байка про сигареты.
– Зачем ты это сказала? – недоумевал он. – Ведь ты знаешь, что ничего такого не было.
Она без смущения посмотрела ему в глаза.
– Это была метафора, – сказала она. – Метафора моей несчастливой жизни.
В своем роде это было блестяще. В безумном роде. Заслуживало аплодисментов. Он сказал:
– Мэриан, это не метафора; это ложь. Если ты не можешь отличить одно от другого, с тобой очень-очень нехорошо.
Ей нечего было ему больше сказать. Она ушла в комнату, где работала, и закрыла за собой дверь.
Он стоял перед выбором: либо по-прежнему жить с женщиной, способной плести такие небылицы, либо расстаться с ней и иметь дело с тем, с чем предстояло его иметь, в одиночку.
Ему нужно имя, сказали ему полицейские. Выбрать его надо было “по-быстрому”, а потом поговорить с банковским менеджером, чтобы банк выдавал чековые книжки либо с псевдонимом, либо вообще без имени и принимал чеки, подписанные фальшивым именем: так он сможет совершать платежи, не выдавая себя. Но это его новое имя нужно было и самим охранникам. Им надо было привыкнуть к этому имени, надо было употреблять его во всех случаях, при нем и в его отсутствие, чтобы на ходу или на бегу, по пути в спортзал или в супермаркет в их ближайшей округе его настоящее имя случайно не слетело с их губ и он не был разоблачен.
Операция по его охране имела название – операция “Малахит”. При чем тут зеленый камень, он понятия не имел, и охранники тоже. Они не были писателями, и происхождение названий их не интересовало. Всего-навсего слово. А теперь пришла его очередь. Его подлинное имя было хуже чем бесполезно, его нельзя было произносить, как имя “Волан-де-Морт” в тогда еще не написанных книгах о Гарри Поттере. Он не мог снять дом на это имя, не мог зарегистрироваться как избиратель, потому что для этого надо указать домашний адрес, что, разумеется, было невозможно. Чтобы отстоять свое демократическое право на свободу выражения мнений, он должен был пожертвовать своим демократическим правом избирать органы власти. “Как имя будет звучать, разницы нет, – сказал Стэн, – но оно
