Предположив в гамбуржце Бомбахе те же наклонности, что и в господине Теплове, он решил, что унизит Казанову, если не отнесется к нему соответствующим образом. В результате, он сел за стол рядом с ним и принялся так усиленно кокетничать, что венецианец даже сначала совершенно чистосердечно принял его за девицу, переодетую в мужскую одежду.
После обеда, расположившись у огня рядом с ним, Казанова сообщил ему о своих подозрениях. В ответ Петр Лунин, дороживший своей принадлежностью к сильному полу, тотчас же выставил напоказ убедительное доказательство ошибки Казановы. А потом, желая проверить, сможет ли гость остаться равнодушным к его красоте, он приступил к решительным действиям. Грубо говоря, он придвинулся к Казанове и, убедившись, что привел его в восторг, занял позицию, необходимую, как он сказал, «для обоюдного блаженства».
И «обоюдное блаженство» неминуемо бы свершилось, если бы француженка Ля Ривьер, оскорбленная тем, что какой-то юноша в ее присутствии покушается на ее законные права, не вцепилась в него, вынудив отложить этот сомнительный подвиг до другого времени.
Дальнейшее сам Казанова описывает следующим образом:
«Их стычка изрядно меня посмешила, но поскольку я не был тут безучастным свидетелем, то почел долгом вмешаться. Я спросил у девки, по какому праву лезет она в наши дела, а Лунин принял это за изъявление моего к нему расположения. Он выставил напоказ свои прелести, обнажил красивую белую грудь и подзадорил девку сделать то же, от чего она отказалась, обозвав нас мужеложниками, на что в ответ мы именовали ее б…, и она нас покинула. Мы с юным россиянином явили друг другу доказательства самой нежной дружбы и поклялись хранить ее вечно».
То, что они «явили друг другу», уединившись в соседней комнате, мы оставим на их совести. Скажем лишь, что вернулись они в общую залу нескоро.
Ближе к ночи началась настоящая оргия: француженка Ля Ривьер неутомимо услаждала нескольких мужчин, включая Лунина-старшего и Бомбаха.
И только Петр Лунин с Казановой, пресыщенные, сидели у огня.
«Мы напоминали двух добродетельных старцев, кои снисходительно взирают на безумства буйной молодости», — вспоминал потом Казанова.
Что это было? Люди говорят, что любовь слепа. Но не до такой же степени, чтобы быть слепой и в отношении пола… Конечно же, при всем своем сластолюбии Казанова никогда не был гомосексуалистом. Да, он презирал женскую сущность, но он любил только женскую натуру.
Удивительно, но в России нормальные галантные похождения почему-то явно не занимали основного места в жизни Казановы. Его «обоюдное блаженство» с молодым Луниным, будущим дядей декабриста Михаила Лунина, выглядит двусмысленным. Очевидно, что известный бабник до этого не был поклонником подобных отношений, но, как говорится, никогда не стоит терять надежды: гомосексуальность может настигнуть мужчину в любой момент и в любом возрасте.
Мы никого не собираемся осуждать, ни Казанову, ни Петра Лунина, ни многих других известных и вполне уважаемых людей. В конце концов, кто-то любит человека в себе, кто-то себя в человеке, а некоторые — и то и другое. Каждый делает что хочет, и если «это» не сопряжено с насилием, не нарушает прав никакого другого человека, то оно и не может быть предметом осуждения или преследования.
А вот дальше Казанову, что называется, понесло. Как-то раз, прогуливаясь в Екатерингофе со своим новым другом Степаном Степановичем Зиновьевым, будущим послом России в Испании, он увидел крестьянку изумительной красоты. Она испугалась прилично одетых незнакомцев и убежала в избу. Мужчины вошли за ней следом. В темной горнице находились отец, мать и дочь.
Девушка была как раз во вкусе Казановы: «Грудь ее еще наливалась, ей было всего тринадцать лет, и не было приметно явственных следов созревания. Бела, как снег, а черные волосы еще пущий блеск придавали белизне».
Казанова переговорил с Зиновьевым, а тот перевел отцу: барин-иностранец хочет взять его дочь в услужение, с исполнением супружеских обязанностей.
Отец почесал в затылке и ответил:
— Сто рублев.
— Почему так дорого?
— За девство.
Цена действительно была высока, но учитывая, что в дальнейшем никакого жалования наложнице не полагалось, нужно было только кормить и одевать, то сделка выходила фантастически выгодной.
Вся эта сцена удивила, рассмешила и озадачила Казанову. Он был просвещенным европейцем, демократом и поклонником Вольтера, и вдруг он в самом прямом смысле этого слова покупал себе девушку, словно та бессловесное животное. Между тем, девушка нисколько не возражала против такого торга, наоборот, явно желала переменить свою участь.
— Могу ли я с ней спать? Могу ли я отослать ее обратно, если она мне надоест?
На все вопросы Казанова получил твердое «да». Только увезти ее с собой за границу он не имел права, а еще он обязан был отпускать ее в баню по субботам и в церковь по воскресеньям.
— А если она не захочет спать со мной?
— Такого быть не может. Вы барин — велите ее высечь.
И Казанова сдался:
— Держите сто рублей.
После этого Казанова усадил рабыню в карету и увез ее в свое жилище на Миллионной.
На правах настоящего рабовладельца он дал ей знойное имя Заира (так звали наложницу султана в одноименной трагедии Вольтера).
Потом он одел свою Заиру на французский манер («красиво, но без роскоши»), научил немного говорить по-итальянски («прескверно, но довольно, чтобы изъяснить, чего ей надобно»). Они если и не полюбили друг друга, то чувствовали взаимную привязанность. Заира ревновала, когда друг-хозяин загуливал.
В конце концов, Казанова стал ее поколачивать. Вначале, как истинный демократ, он старался воздействовать на Заиру только ласковым убеждением, но вскоре согласился, что правы его русские друзья, говорившие ему: «Слова тут силы не имеют, убеждает только плеть. Слуга, рабская душа, почешет в затылке после порки и решит: „Барин меня не гонит, раз бьет, значит, любит, я должен верно ему служить“».
Один раз Казанова вернулся домой уже на рассвете и едва успел увернуться от брошенной в него бутылки — Заира была в бешенстве от ревности. Казанова потом вспоминал:
«Я являюсь домой, вхожу в комнату и по чистой случайности увертываюсь от бутылки, которою Заира запустила мне в голову; она бы меня убила, попав в висок. Она задела мне лицо. Безумица в бешенстве бросается оземь, колотится головой об пол; я бегу к ней, насильно хватаю, спрашиваю, что с ней, и, решив, что она лишилась разума, думаю кликать людей. Она утихомиривается, но разражается потоком слез, называя меня предателем и душегубцем. Чтобы уличить меня в преступлении, она показывает мне каре из двадцати пяти карт и читает по ним, что гульба задержала меня на всю ночь. Она показывает мне непотребную девицу, постель, поединки, все, вплоть до моих противоестественных забав. Я ничего такого не вижу, но она воображает, что видит все.
