Я слушала их сдержанные и скупые разговоры. Можно было сказать безошибочно, что эти люди ждут еще далекого освобождения.
Часто во время чистки картофеля все хором пели советские песни. Иногда, осмелев, затягивали запрещенную, вроде «Катюши». Я выглядывала в окно и видела, как приостанавливаются и прислушиваются прохожие. Пусть это слабый, но все же протест против рабского положения!
Тот, кто не был в плену или оккупации, может быть, меня не поймет. Но песня, как сказал поэт, это бомба и знамя. И недаром перед смертью пели советские песни, бросали их слова в лицо палачам узники концлагерей и жертвы гестапо. Эти песни говорили о том, что люди не сломлены.
Однажды я шла домой с одной знакомой женщиной. Вдруг паренек лет шестнадцати, который шел впереди нас, запел вполголоса новую песню «Огонек»: «На позицию девушка провожала бойца…» Мы слышали ее впервые. Дом, где я жила, давно остался позади, а мы все шли за пареньком, пока он не допел последних слов. За такую песню немцы в лучшем случае могли избить юношу, могли иначе расправиться с ним, но он не боялся, он пел ее для прохожих. Он знал, что мы идем за ним, чтобы не упустить ни единого слова.
После бахчисарайского одиночества, попав в среду хороших людей, я особенно их оценила. За все время моей работы в столовой № 3 до самого дня освобождения я ни разу не наблюдала проявлений аполитической обывательщины. Мы все жили одними чувствами. Мысль о судьбе Родины была главной нашей мыслью. Я находилась все в той же темнице, но теперь уже не в одиночном заключении. Можно было делиться думами и отводить душу.
Мы с сестрой взяли маленького Женю к себе. Он целыми днями находился со мной в столовой, То и дело он подходил и просил:
— Мама, дай каши.
Или:
— Мама, дай супу.
Повара удивлялись его аппетиту, но хорошо понимали состояние мальчика и не отказывали ему.
Работали ежедневно, без выходных, с рассвета до сумерек, почти беспрерывно чистили картошку. Руки мои стали черными, от напряжения на правой руке растянулось сухожилие и образовалась небольшая опухоль. По окончании работы я спешила скорей домой, чтобы успеть дойти до темноты и комендантского часа, когда хождение по городу запрещается. Дома был адский холод, температура не поднималась выше одного-двух градусов тепла.
Так прошло полтора месяца. Срок моей прописки кончился. По справке о продлении лечения, которую я снова получила от доктора Гольденберга, меня еще раз прописали, но скоро и этот срок истек. Тогда комендант без дальнейших разговоров сказал мне:
— Вэг!
Я пришла в столовую, села на скамью, сгорбилась и закрыла лицо руками. Все было понятно без слов. Окружившие меня товарищи сочувствовали моему горю, а Иван Иванович со злостью ругал фашистов.
Сочувствие ободрило меня. Созрело новое решение. Я попросила шеф-повара:
— Иван Иванович, отпустите на три дня в Бахчисарай, я еще раз достану пропуск.
— Хорошо, иди. Но смотри не оставайся там, а то пропадешь от голода, возвращайся обратно.
И я отправилась в путь.
В эти годы вражеской оккупации я поняла, что если у человека есть вера в нашу победу, то все удары жизни, как бы они ни были сильны, не только не ослабляют энергии, но вырабатывают какой-то неисчерпаемый ее запас.
Тошно мне было видеть снова Бахчисарай, но сердце стремилось к встрече с родными. Опять кривые улочки, речка Чурук-су, ханский дворец, екатерининская миля у дверей дома, деревянная лестница на второй этаж и убогая комната. Бледное, измученное лицо мамы. Отец снова ходил в школу и преподавал. Но лицо у него было какое-то странное, изменившееся, бледное, с припухшими глазами. Жить моим родителям стало чуть легче: я хоть немного, но помогала, и мальчик был со мной.
Снова я обратилась к Гольденбергу, и снова мне хотелось сказать ему что-нибудь хорошее, намекнуть на то, чтобы он не доверял гитлеровцам, скрылся бы, нашел пути к «Большой земле». Но его неразговорчивость и мысль о жене-татарке опять заставили меня молчать.
Через три дня с новым пропуском в сумке я возвращалась в Симферополь. Но только успела ступить на улицы города, как мое внимание привлекла кучка людей, столпившихся возле какого-то приказа, приклеенного к стене дома. Я подошла и стала читать. Не было печали! От одной беды избавилась — другая валится на голову: объявлена новая мобилизация в Германию. До сих пор она меня не коснулась: в Бахчисарае, где почти исключительно татарское население, не было ни одного набора.
И опять заработала мысль, изобретая разнообразные выходы из положения. Придя домой, я долго не ложилась спать, мы с сестрой думали, как избавиться от угона в Германию. Через несколько дней я снова временно прописалась и опять работала в столовой. Что же касается мобилизации, то я просто решила не являться на биржу и ждать дальнейших событий. Двери биржи были открыты для тех, кто туда входил, но захлопывались, как дверцы мышеловки, за каждым переступившим порог. Кто не являлся на биржу, за тем полицаи приходили домой. Многие девушки и женщины разбежались по деревням, пытаясь скрыться от мобилизации, но полицаи, как псы, гонялись за ними, хватали и препровождали на биржу, откуда была одна дорога — на вокзал и в эшелон. Были случаи, когда девушки выбрасывались из окон биржи и разбивались о камни мостовой или бросались под колеса поезда. Наиболее смелым женщинам удавалось все же скрыться в прилесных деревнях, где хозяйничали партизаны, даже уходить к ним в лес.
За большие деньги и золото можно было, правда, купить справку о заболевании какой-нибудь страшной для немцев болезнью, вроде туберкулеза. Таких больных в Германию не брали.
Меня, очевидно, спасла временная прописка, никто за мной не пришел. Когда миновала опасность этой уже не первой, но и не последней мобилизации, я стала добиваться постоянной прописки.
Долго тянулась мучительная канитель, описание которой не представляет особого интереса. Много я истрепала нервов, но все же добилась своего.
В последнее время фашистские газеты начали без умолку кричать о предателе Власове и его армий, призывая всех вступать в нее. Какой-то капитан Ширяев без конца выступал со сцены симферопольского театра, расписывая прелести службы в пресловутой РОА. В городе появилось несколько власовских офицеров, которых можно было отличить от немецких лишь по трехцветной кокарде на фуражке.
Мы с сестрой как-то проходили мимо так называемого «пункта армии Власова» и были свидетельницами разговора группы симферопольцев с власовцами.
— Как вы попали во власовскую армию? — спросил кто-то из горожан у одного из этих изменников.
