Увы, она могла жить только любовью. О поэзии Байрона Тереза имела очень слабое представление даже через годы после их венецианской встречи. И не слишком интересовалась тем, что он пишет, не принимала всерьез его планов целиком посвятить себя революции – здесь, в Италии, или в Южной Америке, где поднял знамя освободительной войны Симон Боливар, или в Греции, сражавшейся за свою вольность. Долгие вечера, проводимые в спорах с Шелли, когда пути их вновь пересеклись под итальянским небом, охлаждение к романтизму, муки над «Каином», мысли о вечном изгнанничестве поэтов, участившиеся в Равенне, над которой витала тень Данте – флорентийского патриота, умершего и погребенного здесь, на чужбине, – вся духовная жизнь Байрона с ее всегдашним напряжением и безысходностью поисков проходила мимо Терезы, просто не способной да и не пытавшейся в нее проникнуть.
И постепенно затухала высокая страсть, помогавшая им выстоять, когда весь свет ополчался против свободного их союза, и чувство перерождалось, меркло, а неизбежность общего жребия сохранялась, и не отступала давняя мечта Байрона о жизни, заполненной великим делом, – не этой серой обыденностью, не этими волнениями сердца, которые становились однообразны, даже не поэзией как таковой, но «поэзией политики». Любовь к Терезе светила ему сильным и ровным пламенем; так будет до самого конца. Но он не облачался в гарольдов плащ, он говорил убежденно и прямо от себя, вводя в последнюю песнь своей поэмы о тоскующем скитальце мотив неосуществимости порывов к счастью, которое пытаются искать только в любви:
И если нам удача улыбнется
Или потребность верить и любить
Заставит все принять и все простить,
Конец один: судьба, колдунья злая,
Счастливых дней запутывает нить,
И, демонов из мрака вызывая,
В наш сон вторгается реальность роковая.
* * *
Пока эта нить вилась свободно и позже, когда она стала запутываться, Байрон жил одной главной творческой идеей – «Дон-Жуаном». Пролог и две первые песни были окончены к моменту встречи с Терезой, летом 1819 года Байрон напечатал их – и словно выпустил из бутылки джинна: ни одно его произведение не вызывало таких нападок, такого чуть ли не единодушного возмущения. Тереза, которой он с листа перевел самые важные строфы, рассудила, что они уж очень крамольны и легкомысленны. С пленительной улыбкой она вынесла свой приговор: продолжать не нужно. Байрон был слишком влюблен, чтобы ослушаться. Правда, он все равно писал свою любимую книгу, но читателям пришлось дожидаться новых выпусков, пока запрет не утратил своей силы: в 1821, 1823, 1824 годах «Дон-Жуан» выходил сериями, постепенно высвечивающими масштаб и характер задуманного комического эпоса, который должен был стать панорамой эпохи, ознаменованной приближением Французской революции.
Байрон намечал сто песен, в которых содержался бы исчерпывающе полный образ XVIII столетия, вся история этого «века разума» и его заветных идеалов. Герою предстояло окончить свои дни в сотрясаемом революцией Париже. Легенда о Дон-Жуане служила превосходной фабулой, позволяющей связать воедино приключения основного персонажа, которого превратности фортуны заставляют объездить всю тогдашнюю Европу, присутствуя при важнейших событиях стремительно несущегося времени. Внешнюю занимательность эта легенда обеспечивала с гарантией, однако предметом авторского внимания оставались приключения духа. Авантюры героя, в которых много и смешного, и печального, на поверку каждый раз оказываются испытанием «простой души», «естественного человека», столкнувшегося с непонятной ему системой условностей, двуличия, низменных амбиций и недостойных страстей, с интригами, жестокостью, корыстолюбием, беспредельным эгоизмом, со всеми уродствами и нелепостями жизни, опрокинутой, переворошенной ураганом 1789 года.
Байрон успел опубликовать только шестнадцать песен; семнадцатая осталась в набросках и появилась посмертно. Все они печатались анонимно, хотя было прекрасно известно, кто их написал: льва узнавали по когтям. И столь же безошибочно узнавали современники, что это о них и о действительности, которая их окружала, ведет речь поэт, хотя под его пером возникают картины Испании, России, Англии, какими те были лет шестьдесят назад.
Мировое искусство знает множество Дон-Жуанов, очень не похожих друг на друга. Легенда родилась в Испании и долго оставалась устным преданием. Главные черты героя определились уже в ту пору, когда о Дон-Жуане просто рассказывал какой-нибудь идальго за ужином в таверне или на почтовом тракте в ожидании кареты. Это была повесть о безбожнике, жизнелюбе, искателе наслаждений сугубо земного свойства. Он проявлял поразительную изобретательность, попадая из одной передряги в другую, и славил судьбу, пославшую очередное захватывающее приключение. Но под конец ожидала неминучая расплата – на последний его пир являлся посланец неба и влек Дон-Жуана к ответу перед всевышним. Уже в первых сказаниях, где обработан этот сюжет, роль посланца выполняла ожившая каменная статуя. Она появится и у Пушкина в маленькой трагедии, написанной болдинской осенью.
В 1630 году испанец Тирсо де Молина сочинил пьесу «Севильский озорник», и Дон-Жуан переместился из фольклора в литературу. Началась новая глава его биографии, пополняющаяся по сей день. Среди множества переложений, сделанных до Байрона, самыми знаменитыми стали театральные версии Мольера (1655) и Моцарта (1787). И в дальнейшем Дон-Жуан всего свободнее чувствовал себя на подмостках. Кстати, байроновский эпос тоже инсценировали. Шел у нас в 50-е годы спектакль, поставленный в Ленинградском театре комедии замечательным режиссером Николаем Акимовым. Это был праздник смеха, незабываемый для всех присутствующих.
Отчего такое внимание уделил Дон-Жуану именно театр, понять нетрудно. Персонаж этот театрален по сути. Он предрасполагает к актерской игре, потому что игра во многих случаях становится нормой его поведения. В Дон-Жуане укрупнена, собственно, единственная черта, которая и создает его уникальность, – убеждение, что бесценна не вечность, но сегодняшняя, по-пушкински говоря, «мгновенная» жизнь. Он отягощен великим множеством грехов, судить ли по церковной или по обычной человеческой мере. И со всем тем притягателен он необыкновенно. Обаяние, которое от него исходит, – обаяние веры в неповторимую радость земного бытия и насмешливости над робкими душами, покоряющимися бесчисленным запретам, обаяние предприимчивости и выдумки поистине неисчерпаемой. Обаяние независимого духа, направляющего каждый его поступок.
Эта доведенная до логического предела непокорность обычаю могла быть по-разному осмыслена и оценена. Произведения о Дон-Жуане поражают громадным богатством оттенков – от грубого бурлеска до высокой трагедийности.
