Трудно изобразить величественную картину ночи на горных высотах, где безмолвная тишина, угрюмые обнаженные скалы и черные пропасти, при бледном сиянии светил небесных действуют на очарованного путника. Едва ли начали мы смыкать глаза, как неожиданное явление привлекло наше внимание: внизу, при подошве Малого Арарата в разных местах вдруг запылали костры. Был ли то табор контрабандистов, хищников Куртинцев, или какой-нибудь караван — разгадать было трудно. Не менее того занимал нас небольшой огонек, разведенный нашими людьми, оставшимися внизу. Казалось, никогда Арарат не был благосклоннее для предприимчивого путника.
Ночь протекла для нас благополучно и настало радостное утро. В продолжение ночи холод был незначительный и мы совершенно были бы счастливы, если бы некоторых из наших товарищей не беспокоила головная боль, сколько от употребления крепкого эриванского вина, которого, замечу кстати, отнюдь не должно употреблять в горных походах — столько же от разряженного воздуха и непривычки подыматься на значительные высоты. Окрыляемые надеждой скоро достигнуть вожделенной цели нашего странствия — до близкой отсюда вершины ветхозаветной горы — мы снова пустились вперед при ярком сиянии солнца. Теперь уж г. Симур, прежде отставший, стал опережать других. Дорога шла в том же направлении по черной полосе, и вот мы скоро очутились возле деревянного креста, поставленного в 1844 году служителем г. Абиха, благочестивым Кар. Ценком. С каким усердием и терпением добрый немец возил этот крест с единственным желанием водрузить его на вершине Ноевой горы: но метель, буря, град, тогда застигшие нас на этом месте, принудили его расстаться здесь же с своим крестом, как и нас с ракетами и другими препаратами, взятыми для подания сигнала о счастливом вступлении на вершину горы.
Во ста шагах отсюда подъем делается круче и полоса, еще обнаженная от снега, начинает стесняться, за нею далее открывается снежная покатость, скоро оканчивающаяся просторной и почти ровной вершиной Арарата. Следовало сделать несколько усиленных шагов вперед по довольно отлогой покатости, чтобы очутиться на макушке горы. На этот раз судьбе угодно было предоставить счастье мне первому поклониться священной обители праотца рода человеческого.
Самая вершина горы представляет плоскую, несколько шероховатую от окрепшего снега равнину, на которой удобно прогуливаться пешком. Неприступная крутизна горы, кажущаяся издали, есть не более как оптический обман, тем более усиливаемый, что северная сторона Арарата, обращенная к Эривани, — действительно стоит почти отвесно, откуда на вершину горы доступен путь только птицам небесным; прочие же стороны Арарата, — прежде, никем не были исследованы.
После первых излияний радости мы должны были подумать о возвращении назад — о длинном и трудном пути. Было уже за полдень. Все близлежащие окрестности терялись в густом тумане; одни деревни и города едва мерцали чуть приметными точками. К западу от нас, в небольшом расстоянии, поднималась в своем зимнем серебристом облачении дорогая для меня по воспоминанию вершина горы, где в первый раз, за 17 лет перед сим, я с благодетелем и наставником моим профессором Парротом поклонился этой заветной святыне и водрузил там маленький деревянный крест!..
По причине пронзительного ветра и по недостатку теплых одежд, брошенных нами внизу, оставаться долее на возвышении было невозможно и потому, как только г. Симур окончил свои письма с вершины Арарата, — одно к князю наместнику кавказскому, а прочие к друзьям своим в Англию, — то мы, с благоговением простясь с священной вершиной, отправились в обратный путь.
Если кому посчастливится быть с этой стороны на Арарате, то не советую спускаться по той же дороге, делающейся от камней более затруднительной, чем при поднятии на гору. Гораздо удобнее и легче скатываться по рыхлому снегу стоя или сидя и останавливаясь где заблагорассудится, посредством остроконечного кола, втыкаемого на бегу в мягкий снег. Сначала никто не отваживался на такое катанье; но один смелый казак первый показал нам пример, а собственный опыт ободрил каждого и таким образом мы вполовину сократили нашу дорогу, соединив пользу с удовольствием.
От места ночлега устремились мы в разные стороны, как только кому хотелось. Отважный казак первый подал весть нашим людям, остававшимся внизу; за ним я и есаул К. благополучно воротились к сборному пункту. Г. Симур успел добраться туда только ночью, обязанный единственному чудному случаю за свое спасение, ибо малейшая ошибка в темноте и он мог бы оступиться и погибнуть. Арарат в этот же вечер облекся в свою допотопную мантию, которая делалась более и более непроницаемой, а к вечеру молния и раскаты грома, отражавшиеся даже внизу, ясно показали нам, какой свирепый ураган разыгрывался на вершине недавно оставленной горы!
Следующим утром объяснилась для нас причина непонятного явления огней, замеченных нами с места ночлега на Арарате. Это был стан неприязненных Куртинцев, перешедших к подошве Арарата для поисков корма».
Оставил ли после себя этот английский аристократ какие-либо воспоминания о восхождении на Арарат, нам неизвестно. Говорят, что да. Наши публичные библиотеки выражают сомнение в наличии такой работы.
Скажу лишь два слова о судьбе этого любителя экстравагантных переписок. Боденштедт его встретил позже. В 1859 году он был у него в Англии, навестил этого степенного английского либерала-аристократа, в доме которого время от времени политические деятели либеральной партии украшали стол… Собственными глазами увидев мир, Сеймур угомонился. Абовян для него был одним из тысяч людей, встреченных по пути.
Нужен был опыт десяти лет неравной борьбы, поражений и неудач, чтобы Абовян понял, насколько иллюзорны его расчеты на содействие врагов народа в деле осуществления демократической культурной программы, чтоб он физически ощутил упругую устойчивость того болота, которое называлось «национальной культурной прослойкой» и которую Шахазис так благозвучно именует «национальной интеллигенцией».
Он убедился, что основными врагами демократической культурной революции являются самодержавие, церковь и отечественная буржуазно-купеческая свора. Что он в этом убедился, видно из его письма к Мкртичу Эмину.
В августе 1846 года он писал этому цеховому ученому, глубоко приверженному национал-клерикализму и специфическому патриотизму колониальных торгашей. «Я почти закончил работу моей жизни. Многочисленные неудачи навсегда разбили мои мечты и намерения относительно просвещения детей нашего народа. Неудачи заставляют меня отказаться от должности и искать для себя приватной судьбы. Видно, стену лбом не прошибешь. В неприглядной Эривани лучше иметь экипированного осла или мула, чем все твои ангельские знания. Но нет, время и обстоятельства, а не Эривань или что другое несут и создают эти неудачи. Ошибочно считают наш народ врагом образования. Всякое образование должно соответствовать состоянию и материальной мощи народа. С нами не так поступают и потому нам остается либо как наемникам, преследуя только наши выгоды, нести службу, либо раз навсегда уйти, чтобы получить спокойствие души и совести. В поисках последнего я хочу теперь уединиться, оставляя все, что будет, на волю всевышнего».
