Заподозрив, что Антон совратил и оскандалил Глафиру Панову, Ленские, к его ужасу, решили, что следует прикрыть позор браком. Однако и годы спустя Чехов убеждал Ольгу Книппер, что «он не соблазнил ни единой души и не пытался». В январе 1890 года Антон спрашивал в Петербурге у Клеопатры Каратыгиной: «И что эта Ленская сует свой нос куда не следует! Никогда артисты, художники не должны соединяться браком. Каждый художник, писатель, артист любит лишь свое искусство, весь поглощен лишь им, какая же тут может быть взаимная любовь супружеская?»
Поначалу отношения Антона с Каратыгиной развивались легкомысленно. С Чеховым в жизнь Клеопатры вернулся смех. Когда она пожаловалась, что ей приходится играть или смерть с косой или скелетов, Антон выписал ей рецепт. Придя с ним в аптеку, она обнаружила, что это «яд для отравления Правдина и Грекова». Но постепенно Клеопатра увлеклась Антоном всерьез. Тот предложил ей дружбу, но не без задней мысли: Каратыгина полжизни прожила в Сибири, служила гувернанткой в Кяхте, и ее рассказы заронили в нем искру интереса к этому краю.
Связь с Сувориным у Антона прервалась из-за недоразумений с телеграммами. Тем временем Григорович через день выходил встречать Антона на венском вокзале. В конце концов он пожаловался Суворину: «Он положительно без языка и привычки путешествовать за границей <…> Чехов поступил с нами не по-европейски <…> Славянин распущенный без твердой внутренней опоры, помогающей управлять собою <…> Насколько за него радовался — настолько теперь сержусь на него».
Антон же в это время плыл на пароходе в Ялту. Без него на Луке произошло важное событие. Меньше месяца прошло после Колиной смерти, и 12 июля Александр писал в Москву Павлу Егоровичу: «Дорогой Папа, я сдержал данное Вам слово. Сегодня в 12 час. дня я обвенчался с Натальей Александровной. Благословляли Маша и Миша. Венчал отец Митрофан. После венца мы были на могиле Коли».
Не вовремя затеянная Александром женитьба отразится в пьесе «Леший», над которой Антон работал все лето: в конце третьего акта кончает самоубийством дядя Жорж, а в четвертом акте, две недели спустя, герои собираются играть свадьбу. Семейство Чеховых, стиснув зубы, смирилось с браком Александра. На нем, кстати, настаивала и Наталья: прибыв на Луку в качестве «бонны» для детей, она почувствовала себя униженной, возможно, еще и потому, что Антон подарил ее ласковое прозвище, Наташеву, новой Наталье — Линтваревой. Вскоре новобрачные вместе с детьми тронулись из Луки домой. В связи с этим в Москве тетя Феничка вынуждена была обратиться к Павлу Егоровичу с просьбой: «Наталья Александровна просят 2 руб., недостает на дорогу, как только они придут домой, так она сама вышлет, уже есть спрятаны полсто от Саши дома»[174]. Лишь спустя 15 лет Александр и Наталья впервые навестят родственников всей семьей. Наталью Гольден, теперь уже не сожительницу, а законную жену Александра, Чеховы в свой клан не приняли.
Шестнадцатого июля, едва держась на ногах от морской качки, Антон высадился в Ялте. Здесь судьба снова свела его с тремя сестрами: в городе пребывала на отдыхе вдова Шаврова с дочерьми Еленой, Ольгой и Анной. Елена была не по годам развитой барышней пятнадцати лет. Она подкараулила Антона в кафе, чтобы показать ему свой рассказ «Софка» — о любви грузинского князя к ее матери. Антон рассказ переделал, заменив мать дочерью. Он с удовольствием правил сочинения начинающих писателей, среди которых были не только хорошенькие девицы. Между автором и редактором завязалась интрижка, но лишь спустя библейское семилетие Елена позволит Антону познать ее.
Антон пробыл в Крыму три недели. Когда у него оставалось время после свиданий с барышнями Шавровыми, он наставлял неоперившихся литераторов. Двадцатичетырехлетнему Илье Гурлянду Чехов, размышляя вслух, изложил принципы современной драмы: «Пусть на сцене все будет так же сложно и так же вместе с тем просто, как и в жизни. Люди обедают, только обедают, а в это время слагается их счастье и разбиваются их жизни. Если вы в первом акте повесили на сцену пистолет, то в последнем он должен выстрелить. <…> Нет ничего труднее, как написать хороший водевиль».
Тем летом друзья мужского пола, как и Григорович, были Антоном недовольны. Павел Свободин писал ему: «Ах Вы злодей, злодей! Италию, Рим променять на разные Ланжероны и Дерибасовские улицы…»[175] Недоумевал и Лейкин: «Руками разводил от удивления, как это можно поехать за границу, доехать до границы и свернуть в сторону, не попав за границу. Что за слабость характера. Да как Вас не угораздило взять билет до Вены? <…> Я жил в Ялте 2 недели. Это грабительский город»[176].
К августу женская компания Чехову надоела. Плещееву он написал, что «в Ялте много барышень и ни одной хорошенькой», а Маше — что «женщины пахнут сливочным мороженым». Павел Егорович адресовал свои письма сыну в Париж на имя Суворина, но Антон за границей так и не появился. Он даже и не знал, где находятся Суворины, к тому же у него не было денег и надо было работать. Свободину он пообещал для бенефиса «Лешего», а «Северному вестнику» — повесть. Кроме того, кое-какие дела в Москве требовали его вмешательства — неуемный Павел Егорович осаждал Анну Ипатьеву-Гольден с требованием вернуть Колины картины. Одиннадцатого августа Антон вернулся на Луку к Мише, Маше и Евгении Яковлевне. Ваня к тому времени уже был в Москве, где, судя по письмам Павла Егоровича, требовала внимания тетя Феничка: она проливала слезы по Коле и тревожилась о сыне Алексее — Гаврилов под угрозой увольнения требовал, чтобы тот переселился от матери в квартиру при амбаре. Присматривать за Феничкой было некому.
Две недели Антон дописывал «Мое имя и я», самый пессимистичный и самый сильный из прежде написанных им рассказов, позже переименованный в «Скучную историю». Рассказчик, неизлечимо больной профессор медицины, оглядывается на прожитую жизнь с горькой мудростью царя Соломона. Профессор отчужден от когда-то любимой им жены, когда-то обожавших его студентов и от воспитанницы, к которой продолжает испытывать какое-то смутное влечение. Музицирование его дочери, равно как и ее жених, вызывает у него отвращение. Его разочарование буквально во всем, что окружает его в жизни, описано столь остроумно, а страх смерти — столь печально, что читатель невольно прощает жестокость героя по отношению к близким. Критики искали реальных прототипов рассказа среди светил медицины или же истолковывали его как ответ на недавнюю толстовскую повесть «Смерть Ивана Ильича». Однако чувство отчаяния, пронизывающее чеховский рассказ, очевидно, следует приписать Колиной смерти. Еще не достигнув тридцатилетия, Антон ощущал себя обреченным на смерть престарелым профессором.
В пьесе, над которой Чехов трудился по настоянию Павла Свободина, действие тоже сосредоточивается на пожилом профессоре. Хотя он зануда и педант, пьеса не столь безысходна, даже несмотря на то, что ее главный герой, дядя Жорж, кончает самоубийством. Лишь сам Леший, беспокойный и нервный доктор Хрущев, вобрал в себя авторские черты. Однако пьеса вышла на редкость неуклюжей и скучной. Преследовавшие Антона мысли о смерти помешали ему создать цельный сценический портрет героя: один из лучших образцов прозы и далеко не лучшая из пьес были написаны одним и тем же пером. Тема смерти проникла и в другие чеховские вещи: переделывая для нового сборника рассказов историю несчастного подростка «Его первая любовь», Чехов поменял название на «Володя». Как и суворинский сын, вымышленный Володя убивает себя из револьвера[177].
Третьего сентября Валентина Иванова, школьная учительница, которая восхищалась Антоном и по которой вздыхал Ваня, упаковала чеховские летние пожитки. В четыре часа утра на следующий день, который выдался холодным и мрачным, семейство Чеховых и Мариан Семашко распрощались с Линтваревыми. Колина смерть сблизила две семьи, и Александра Васильевна отказалась взять деньги за один из нанятых Антоном флигелей. Чехова переполняли теплые чувства: «Если бы было принято молитвословить святых жен и дев раньше, чем ангелы небесные уносят их души в рай, то я давно бы написал Вам и Вашим сестрам акафист и читал бы его ежедневно с коленопреклонением», — писал он Елене. Погрузившись на «товарно-каторжный» московский поезд, Чеховы встретили в вагоне Машиного бывшего преподавателя, профессора Стороженко. Антон совершенно переконфузил сестру: «Я громко рассказывал о том, как я служил поваром у графини Келлер и какие у меня были добрые господа; прежде чем выпить, я всякий раз кланялся матери и желал ей поскорее найти в Москве хорошее место. Семашко изображал камердинера». В ноябре Чехов напишет Суворину: «У меня зуб на профессоров» и докажет это своей пьесой [178].
