Первичное сознание, конечно, обычно невидимо – оно автоматическое, скрытое, как и все, что нормально. Его присутствие, как ни парадоксально, скрывает себя. Только когда оно сильно нарушается, тогда оно может стать и становится объектом внимания. Это верно для любой патологии – будучи негативным явлением, она делает поразительно заметным (подчас ужасно заметным) то, что нормально скрыто. Поэтому-то Гиппократ две с половиной тысячи лет назад говорил о парадоксальной силе «патографий» приподнимать покрывало, открывать обычно скрытую природу тела и ума.
И все же такие патографии – превратности сознания – в той мере, в какой они связаны с нейропсихологическими состояниями, чрезвычайно, почти до исчезновения редки. «Такие синдромы встречаются часто, – писал мне Лурия, – но очень редко описываются».
«Пожалуйста, опубликуйте свои наблюдения, – продолжал он. – Это поможет изменить «ветеринарный» подход к периферическим нарушениям». Ему было ясно, что чисто «ветеринарный» подход не может дать понимания таких нарушений, что отчуждение не может быть измерено или снято на пленку, оно может быть только описано тем, кто его испытывает, мыслящим наблюдателем-человеком. Однако неврология по большей части занятие ветеринарное – она имеет дело главным образом с тем, что может быть измерено и протестировано, и почти не касается внутреннего опыта, внутренней структуры, субъективности субъекта. Она гордится умением исключить их, тем, что она – полностью «объективная» наука, тем, что занимается (как и физика) явлениями видимыми, демонстрируемыми. Она исключает психические состояния, сознание, потому что они «субъективны» и приватны, не могут быть проверены (или подтверждены) обычным способом. Никакие «личные» термины в неврологии не допускаются – термин «сознание», когда применяется, относится только к генерализованному возбуждению в противоположность ступору или коме. У нас нет «неврологии идентичности».
И тем не менее всегда было интуитивно ясно – а теперь становится признанным и формально, – что мы ни в коей мере не машины и не безличные автоматы; что весь опыт, все восприятие с самого начала ориентированы на самого себя: наши воспоминания являются не воспоминаниями компьютера, а организованным, категоризированным личным опытом, что «время» и «пространство» не являются физическими временем и пространством, но временем и пространством в отношении нас самих. В мозгу нет репрезентации абстрактного «пространства» – есть только репрезентация нашего собственного, индивидуального, «личностного пространства» (как ясно показывается феноменом «полушарного угасания», рассечения надвое личной модели мира). В первую очередь и главным образом ясно, что наши тела – личные, что они первое, что определяет Эго и «я». (Как писал Фрейд, Эго в первую очередь есть телесное Эго.) Однако ничто из этого не вошло в неврологию. Неврология все еще базируется на механистической модели – даже «системная» неврология Лурии и Леонтьева. Механистическая модель уходит корнями в труды Декарта – в его дихотомию души и тела, его представление о теле как об автомате и знающем и волеизъявляющем «я», каким-то образом плавающем над ним.
Однако клинический и личный опыт – такой опыт, который я описываю в этой книге, – совершенно несовместим с подобным дуализмом; он показывает банкротство классической модели и потребность в личностной неврологии, в понимании того, что наши нервы и мозг – наши с самого начала и что в своих восприятии и категоризации, воспоминаниях и моделях, в существующем уровне концепций и сознания они продолжают быть нашими, полностью обращенными на себя.
Неврология должна совершить огромный прыжок – прыжок от механистической, «классической» модели, которой придерживалась так долго, к полностью личностной, обращенной на себя модели мозга и разума. Существуют многочисленные признаки того, что такая трансформация может произойти. И если это случится, как любит подчеркивать Эдельман, это будет самая значительная революция нашего времени – столь же значительная, какой была революция в физике, основанная на взглядах Галилея, четыре столетия назад.
Аннотированная библиография
Первые ясные описания паралича, шока, отчуждения конечностей в результате периферических поражений были представлены Сайлесом Уэйром Митчеллом, Г.Р. Морхаусом и У.У. Кином в циркуляре главного врача государственной службы здравоохранения от 10 марта 1864 года (перепечатан с вводной статьей Дж. Ф. Фултона в 1941 году в «Исторической библиотеке» Медицинской школы Йельского университета»), Ж. Бабинский (совместно с Ж. Фроментом) опубликовал две монографии по истерии («питиатизму») и по центральным последствиям периферических поражений («физиопатий»), наблюдавшихся во время Первой мировой войны. Позднее эти работы были объединены в одном томе под названием «Hystérie-Pithiatism et Troubles Nerveux d’Ordre Riflexe: Syndrome Physiopathique» (Париж, изд-во Массон, 1917). Перевод, выполненный Дж. Д. Роллстоном, был опубликован в Лондоне на следующий год издательством University of London Press.
Несравненное описание Генри Ходом формирования постуральных схем («образов тела») в мозгу может быть найдено в его великой книге «Исследования по неврологии» (Studies in Neurology Oxford: Oxford University Press, 1920, vol. 2), особенно на стр. 605-608, 669, 722-726 и 754.
A.H. Леонтьев и А.В. Запорожец опубликовали свои исследования «внутренней ампутации» и отчуждения как следствия травм и операций руки в работе «Восстановление движений. Исследование функций руки после ранения» (русское издание 1948 г.; английское издание в переводе Бэзтла Хейга под редакцией У.Р. Рассела, Oxford and New York: Pergamon Press, 1960). Я рассматриваю эту книгу как настоящее сокровище феноменологических описаний и очень точных нейропсихологических формулировок.
Последняя книга Джеральда М. Эдельмана «Вспомненное настоящее: биологическая теория сознания» (The Remembered Present: A Biological Theory of Consciousness. New York: Basic Books, 1990) содержит объединенную нейробиологическую теорию, полностью охватывающую восприятие, память, научение, язык и сознание, как мы их знаем, – именно о такой теории мечтал Уильям Джемс, но которая стала реальностью только теперь, в последнее десятилетие XX века.
Израэль Розенфельд приводит очень оригинальную и радикальную критику неврологии и показывает новые пути рассмотрения неврологических синдромов. Его новейшая книга – «Мои личности и Я» (Му Selves and I. New York: Knopf, 1991). В одной ее части («Поддельная нога и банкротство классической неврологии») он существенное внимание уделяет тем феноменам, которые я описываю в книге «Нога как точка опоры».
Возможно, мне следовало бы добавить с библиографическими целями, что о своем опыте я писал дважды до публикации «Нога как точка опоры» (более подробно в «The Leg», London Review of Books, 17-30 June, 1982: pp. 3-5, и кратко в «The Nature of Consciousness», Harper’s Magazine, December 1975). В более недавнее время я обсуждал образ тела в книге «Человек, который принял жену за шляпу» («The Man who Mistook his Wife fora Hat», London: Picador, 1986), особенно в главах «Бестелесная Кристи», «Руки», «Фантомы», «Направо, кругом!» и, конечно, «Человек, который выпал из кровати», и в статье «Неврология и душа» («Neurology and the Soul», 22 November 1990, New York Review of Books).
