И вдруг — эта смерть! Нелепая и страшная. Степан едва не закричал: «Неправда! Не может быть!»
Шум аплодисментов вернул его к действительности. Розовая, сияющая Зоя стояла посреди сцены и кланялась неистово аплодирующему залу. Затем плавно повернулась и убежала со сцены.
— Давайте занавес, — сказал Степан.
Вышел на авансцену, объявил антракт и пошел разыскивать Зою. Она стояла у окна в гримировочной, прижавшись лбом к черному стеклу. Степан окликнул ее, протянул руку, крепко сжал Зоины пальцы.
— Молодец. Здорово прочла!
— Спасибо.
— Никогда не думал, что не стихи можно так красиво читать.
— Это потому, что вы никогда, наверное, настоящих чтецов не слышали.
— Может быть, — охотно согласился Степан. — Ты где-нибудь училась этому?
— Училась. Школьницей — в Ленинградском дворце пионеров. А потом в ГИТИСе.
— Это что за штука?
— Это институт театрального искусства. Я хотела быть актрисой. Перешла на второй курс и вот… Институт эвакуировался. Мы остались из-за болезни мамы. А теперь… — Она погрустнела, постояла минутку молча.
— Пойду переоденусь. Холодно.
Она ушла за перегородку, а Синельников кинулся разыскивать директора Дома культуры. Нашел его в зале. Отозвал в уголок. За ремень гимнастерки подтянул к себе, жарко выдохнул:
— Нашел.
— Чего нашел?
— Худрука. Мировая дивчина. Активистка. Училась в театральном институте. Понял?
На другой день Зою Козлову назначили художественным руководителем районного Дома культуры. Она легко и быстро вошла в коллектив и скоро стала душой самодеятельности. У нее сразу же появилось много подруг и поклонников. Подруги считали ее доброй, откровенной и ласковой. Она не сторонилась и парней. Охотно принимала знаки внимания, танцевала, шутила, но стоило заговорить с ней о любви, как она тут же становилась колючей и нетерпимой. Скоро все парни Малышенки знали о неприступности светловолосой ленинградки с ямочкой на пухлом подбородке.
Козловы по-прежнему жили в гримировочной. Зоина мать стала работать сторожем Дома культуры и считала, что с жильем они устроились отлично. Места хватает, работа под боком, к тому же не надо думать ни о топливе, ни о свете. «Как-нибудь протянем до конца войны, — говорила она. — Не долго уж. А там уедем в Ленинград».
4.
…Во второй половине дня Степан подъехал к Дому культуры.
Зоя уже стояла на крыльце. На ней было все то же платьишко, но на ногах новые сапожки и фуфайка на руке.
— Вот теперь вполне командировочный вид, — засмеялся Степан. Подал девушке руку, помог забраться в тележку. Дождался, пока она усядется поудобнее, и тронул лошадь.
В молчании выехали из поселка. Проехав несколько километров по большаку, Степан свернул вправо на узенькую лесную дорогу. Лес был негустой, березовый. Белоствольные деревья стояли по колено в траве и цветах. Ароматный воздух казался зеленоватым.
Неожиданно Зоя дотронулась до руки Степана.
— Остановите, пожалуйста, лошадь.
Парень натянул вожжи. Облегченно фыркнув, Каурко потянулся к придорожной траве.
Зоя сидела не шевелясь, вытянув шею, устремив немигающий взгляд в бело-зеленую глубь рощи. Вот ее лицо дрогнуло, и по нему разлилась радостная улыбка.
— Послушайте, — восторженно зашептала она. — Послушайте, как шумит лес.
«Чудит», — подумал Степан, но все же заставил себя прислушаться. Чуткое ухо гармониста сразу уловило приглушенный многоголосый и мелодичный гул. Он ласкал слух и волновал, как хорошая песня. Из каких звуков состояла эта тихая лесная песня? Из шороха потревоженной ветром листвы, жужжания насекомых, шуршания задравшейся бересты, птичьего посвиста? Или она рождалась прямо из голубовато-зеленого воздуха? Или ветер приносил ее откуда-то издалека, где она звучала в полную мощь? Степан не думал об этом. Он слушал нескончаемую песню леса, а на его лице стыло выражение удивления. «Чудно!» Тысячу раз прошел и проехал через этот лес, а никогда не слышал его голоса».
— Слышите, какая удивительная мелодия! — воскликнула Зоя. — Сколько в ней тончайших звуков, сколько оттенков и красок. Помните, как у Некрасова:
…Пригреты теплым солнышком,
Шумят повеселелые
Сосновые леса;
А рядом новой зеленью
Лопочут песню новую
И липа бледнолицая,
И белая березонька
С зеленою косой…
— Хорошо, правда? Но не всем дано это понять. Вот в Третьяковке или в Русском музее… вы не были там?
— Я, кроме Тюмени и Омска, нигде не был.
— Еще побываете. Вы, по-моему… Впрочем, это потом. Вот придет человек в картинную галерею, встанет перед полотнами Шишкина, Левитана или Куинджи и ахает: «Ах, какая прелесть», «Какая красота». А сам день и ночь ходит по этой красоте, видит эту живую прелесть, но не замечает, не чувствует ее, потому что не умеет видеть. Природу надо уметь и видеть, и слышать. Помните, как Толстой описывает весну в «Воскресении»? Или вот у Тургенева есть описание луга…
Она прикрыла глаза и начала читать.
Степан когда-то и сам читал эти строки, но они не тронули его, не осели в памяти. А сейчас он слушал их с непонятным волнением и щемящей радостью.
— А здесь… Посмотрите, ведь здесь все — поэзия. И этот болтливый ручей. И эта березка. И вон тот забытый колодец… Вы любите стихи?
— Люблю, — не сразу и не совсем уверенно ответил он.
— Я так и думала. Кто любит музыку — обязательно любит стихи. Я раз наблюдала, как вы играли на баяне. Для себя. Мелодия бесхитростная и, видимо, подобрана на слух, но сколько в ней тепла… Вам надо послушать классическую музыку. Мне кажется, великие композиторы взяли у природы ее голоса и из них выткали огромные картины. Понимаете? Картина из звуков. У поэта она из слов. У художника — из красок. Только не каждый умеет видеть эти картины. Но этому можно научиться. Стоит лишь захотеть.
Степану шел двадцатый год. Он окончил десятилетку, работал секретарем райкома комсомола. С ним говорили по-разному и о многом. Но еще никто не говорил вот об этом. Никто ему не помог понять красоту окружающего мира. Может, виной тому была война. Хотя и до войны ни дома, ни в школе он не слышал таких разговоров.
А ведь все это необходимо человеку… Будто подслушав его мысли, Зоя проговорила:
— Чтобы стать человеком, мало родиться им, иметь какой-то круг знаний, быть хорошим и нужным работником. Если тебя не волнует стремительный полет ласточки, если сердце твое не замрет, когда ты услышишь песню жаворонка, если тебе не приятно смотреть в синь неба или темную глубь омута, — она огорченно вздохнула, — значит, ты еще не совсем человек…
