6-го января 1941 г.
— нынче тащу поляков в Гослитиздат. Среди них один — замечательный (по усилию точно сказать — несказанное) — Юлиан Пшибось.
Большой поэт целиком уцелевает в подстрочнике.
Не большой — целиком пропадает: распадается на случайности рифм и созвучий.
И это я — «формалист»!!!
(О, сволочь: 3<елин>ский!)
27-го января 1941 г., понедельник.
Мне 48 лет, а пишу я — 40 лет и даже 41, если не сорок два (честное слово) и я, конечно, по природе своей — выдающийся филолог, и — нынче, в крохотном словарчике, и даже в трех, узнаю, что ПАЖИТЬ — pacage — пастбище, а вовсе не поле, нива: сжатое: отдыхающее — поле. Итак, я всю жизнь считала (и, о ужас м<ожет> б<ыть> писала) пажить — полем, а это луг, луговина. Но — вопреки трем словарям (несговорившимся: один французский — старый, другой — советский, третий — немецкий) все еще не верю. Пажить — звучит: жать, жатва.
Вчера, по радио, Прокофьев (пишет очередную оперу. Опера у него — функция) собств<енным> голосом:
— Эту оперу нужно будет написать очень быстро, п<отому> ч<то> театр приступает к постановке уже в мае (м<ожет> б<ыть>, в апреле — неважно).
— С<ергей> С<ергеевич>! А как Вы делаете — чтобы писать быстро? Написать — быстро? Разве это от Вас (нас) зависит? Разве Вы — списываете?
Еще:
— Театр приступает к постановке — уже в мае.
К постановке ненаписанной, несуществующей оперы. — Прокофьева. — Это единств<енная> достоверность.
Быстро. Можно писать — не отрываясь, спины не разгибая и — за целый день — ничего. Можно не, к столу не присесть — и вдруг — все четверостишие, готовое, во время выжимки последней рубашки, или лихорадочно роясь в сумке, набирая ровно 50 коп<еек>, думая о: 20 и 20 и 10. И т. д.
Писать каждый день. Да. Я это делаю всю (сознательную) жизнь. На авось. Авось да. — Но от: каждый день — до: написать быстро… Откуда у Вас уверенность? Опыт? (Удач.) У меня тоже — опыт. Тот же, Крысолов, начатый за месяц до рождения Мура, сданный в журнал, и требовавший — по главе в месяц. Но — разве я когда-н<и>б<удь> знала — что допишу к сроку? Разве я знала — длину главы: когда глава кончится? Глава — вдруг — кончилась, сама, на нужном ей слове (тогда — слоге). На нужном вещи — слоге. Можно — впадать в отчаяние — что так медленно, но от этого — до писать быстро…
— Все расстояние между совестливостью — и бессовестностью, совестью — отсутствием ее.
Да, да, так наживаются дачи, машины, так — м<ожет> б<ыть> (поверим в злостное чудо!) пишутся, получаются, оказываются гениальные оперы, но этими словами роняется достоинство творца.
Никакие театры, гонорары, никакая нужда не заставит меня сдать рукописи до последней проставленной точки, а срок этой точки — известен только Богу.
— С Богом! (или:) — Господи, дай! — так начиналась каждая моя вещь, так начинается каждый мой, даже самый жалкий, перевод (Франко, напр<имер>).
Я никогда не просила у Бога — рифмы (это — мое дело), я просила у Бога — силы найти ее, силы на это мучение.
Не: — Дай, Господи, рифму! — а: — Дай, Господи, силы найти эту рифму, силы — на эту муку. И это мне Бог — давал, подавал.
Вот сейчас (белорусские евреи). Два дня билась над (подстрочник):
«А я — полный всех даров — Науками, искусствами, все же сантиментален, готов сказать глупость банальную:
Такая тоска ноет в сердце
От полей только что сжатых!»
(Только что сжатых полей не влезало в размер.) Вертела, перефразировала, иносказывала, ум-за-раз-ум заходил, — важна, здесь, простота возгласа. И когда, наконец, отчаявшись (и замерзши, — около 30-ти гр<адусов> и все выдувает), влезла на кровать под вязаное львиное одеяло — вдруг — сразу — строки:
— Какая на сердце пустота
От снятого урожая!
И это мне — от Бога — в награду за старание. Удача — (сразу, само приходящее) — дар, а такое (после стольких мучений) — награда.
Недаром меня никогда не влекло к Прокофьеву. Слишком благополучен. Ни приметы — избранничества. (Мы все — клейменые, а Гёте — сам был Бог.) Иногда и красота — как клеймо. (Тавро — на арабских конях.) Но — загадка — либо П<рокофьев>, действительно, сам, как М<аяков>ский — сам (но М<аяковский> был фетишист), — либо сам — нет (кроме самообмана), и, в последнюю минуту, П<рокофье>ву подает — все-таки Бог.
Верующая? — Нет. — Знающая из опыта.
* * *
<Февраль 1941>
Я отродясь — как вся наша семья — была избавлена от этих двух <понятий>: слава и деньги. Ибо для чего же я так стараюсь нынче над… вчера над… завтра над… и вообще над слабыми, несуществующими поэтами — так же, как над существующими, над <Кнапгейсом?> — как над Бодлером?
Первое: невозможность. Невозможность иначе. Привычка — всей жизни. Не только моей: отца и матери. В крови. Второе: мое доброе имя. Ведь я же буду — подписывать. Мое доброе имя, то есть: моя добрая слава. — «Как Цветаева могла сделать такую гадость?» невозможность обмануть — доверие.
(Добрая слава, с просто — славой — незнакома.) Слава: чтобы обо мне говорили. Добрая слава: чтобы обо мне не говорили — плохого. Добрая слава: один из видов нашей скромности — и вся наша честность.
Деньги? — Да плевать мне на них. Я их чувствую только, когда их — нет. Есть — естественно, ибо есть естественно (ибо естественно — есть). Ведь я могла бы зарабатывать вдвое больше. Ну — и? Ну, вдвое больше бумажек в конверте. Но у меня-то что останется? Если взять эту мою последнюю спокойную… радость.
Ведь нужно быть мертвым, чтобы предпочесть деньги.
* * *
27 мая 1941 г.
Песни Миньоны Гёте, но — для музыки (к<отор>ой не знаю…), а я и так еле-еле концы с концами свожу…
Ответы на анкеты, интервью
Имя, отчество и фамилия
Марина Ивановна Эфрон
Адрес
Борисоглебский пер<еулок>, д<ом> 6
Год рождения
1892 r.
Семейное положение
Замужем, двое детей, муж болен, в отъезде
Специальность
Литература
Знает ли языки и степень знания
Французский и немецкий я<зыки>. Владею свободно
Принадлежит ли к профессиональному союзу и какому
К Московскому профессиональному союзу писателей
Принадлежит ли к партии и какой именно
—
В каком комиссариате и отделе служит
В информ<ационном> отд<еле> Наркомнац
На какой должности
Пом<ощник> ннф<орматора> (русский стол)
