Татьяна Рожнова - Жизнь после Пушкина. Наталья Николаевна и ее потомки [Только текст]

Две недели спустя И. И. Дмитриев отвечал Жуковскому:

«…Тяжело, а часто будем вспоминать его, любезный Василий Андреевич. Думал ли я дождаться такого с ним катастрофа? Думал ли я пережить его?..[58]»{328}.

Вскоре после такого горького сетования о Пушкине судьба самого Ивана Ивановича распорядилась и его жизнью. Будучи на 40 лет старше Пушкина, поэт Дмитриев пережил его ненадолго — всего на восемь месяцев: 3 октября 1837 года он умер и был похоронен в Москве на кладбище Донского монастыря.

Удивительно, как друзья Поэта, начав разговор о чем-то своем, как будто бы постороннем, незаметно переходили к тому, что было дорого и что болело у всех, — к Пушкину. Он будто продолжал незримо присутствовать среди них, участвуя в их творческих беседах и планах.

«Незадолго до кончины Пушкин перечитывал ваши сочинения и говорил о них с живейшим участием и уважением. Особенно удивлялся он мастерской отделке вашего шестистопного стиха в переводе Попе и Ювенала. Козловский убеждал его пере-весть Ювеналову сатиру „Желания“, и Пушкин изучал прилежно данные вами образцы»{329}, — писал князь П. А. Вяземский поэту Ивану Дмитриеву за три месяца до кончины последнего.

Николай Муханов, адресуясь к Александру Петровичу Толстому, петербургскому знакомому Пушкина, просил, по-видимому, имея в виду обнаруженные посмертно стихи Поэта: «Слухи носятся, что у тебя много хороших стихов покойника. Сделай дружбу, пришли на короткое время»{330}.

Во всех письмах того периода, будь они из дальних стран или российских окраин, приходили горькие слова печали и скорби, слова глубокого сожаления.

Все, что произошло с Пушкиным, было предметом размышлений, попыткой «алгеброй поверить гармонию». Наверное, можно было как-то объяснить и понять бытовую сторону трагедии, но понять мятежную душу Поэта друзья не могли. Она ото всех была сокрыта непознанной тайной.

…Либо запоздалое сострадание, либо осуждение от непонимания. Не было одного — равнодушия.

Из дневника А. И. Тургенева:

«8 марта… После обеда Северин и Полетика — кольнул его конгрессами — при чтении стихов Пушкина „Лицейская годовщина“ об импер. Александре… Бенкендорфу лучше встреча с жандармом-спутником; он опять был в Пскове… У Жуковского с князем Одоевским, Краевским, Плетневой. Жуковский читал нам свое письмо к Бенкендорфу о Пушкине и о поведении с ним государя и Бенкендорфа. Критическое расследование действий жандармства, и он закатал Бенкендорфу, что Пушкин — погиб от того, что его не пустили ни в чужие краи ни в деревню, где бы ни он ни жена его не встретили Дантеса. Советовал ему не посылать этого письма в этом виде; взял журнал Пушкина 1833, 34, 35 годов, но неполных. Вечер у Люцероде… Статья о Пушкине.

9 марта… Вечер у князя Вяземского, Жуковский читал Пушкина; оттуда к Гогенлое»{331}.

В то самое время, когда друзья Пушкина разбирали его рукописи, а Дантес находился под арестом в Петропавловской крепости в ожидании решения своей судьбы, наперсники кавалергардских похождений Дантеса не оставляли его своим вниманием. Были среди них и его соотечественники, одним из которых был граф Фредерик Альфред Пьер де Фаллу (1811–1886), французский историк и политический деятель, летом 1836 года ненадолго посетивший Россию. Графиней Марией Дмитриевной Нессельроде он был введен в высший свет Петербурга, в котором его избранниками стали Дантес и его друзья и сослуживцы:

— Дмитрий Карлович Нессельроде (1816–1891), сын министра иностранных дел графа К. В. Нессельроде;

— Адольф Бетанкур (1805–1875), сын генерал-лейтенанта, Главного директора корпуса инженеров путей сообщения А. А. Бетанкура (1758–1824), штаб-ротмистр, шафер на свадьбе Дантеса со стороны жениха;

— Григорий Яковлевич Скарятин (1808–1849), штаб-ротмистр, сын одного из убийц Павла I; императрица Александра Федоровна в своих записках к Софи Бобринской называла его «Маской», именно от него 27 января А. И. Тургенев узнал о дуэли Пушкина с Дантесом;

— Александр Васильевич Трубецкой (1813–1889), один из пяти сыновей князя Василия Сергеевича Трубецкого и Софьи Андреевны, урожденной Вейс, штаб-ротмистр, фаворит императрицы, которого она именовала «Бархатом»;

— Александр Иванович Барятинский (1815–1879), князь, поручик лейб-гвардии Кирасирского полка, состоявший при великом князе Александре Николаевиче, старшем сыне Николая I.

Посещая в составе вышепоименованной «свиты» модные светские салоны российской столицы, граф де Фаллу особенно часто бывал в доме графини Софи Бобринской, которая, по его мнению, отличалась «умом проницательным и твердым и держала в своих руках жезл правления петербургскими салонами»{332}.

Узнав о дуэли и аресте Дантеса, граф де Фаллу написал ему из Парижа:

«8 марта 1837 года.

Если вы располагаете Ваших друзей скорее по степени той привязанности, которую они к Вам питают, дорогой Жорж, нежели по долголетию их дружбы, то я убежден, что Вы поставили бы меня во главе тех, которых Ваше несчастье живейшим образом поразило. Я не сумею сказать Вам, насколько я был им удручен, и г. де Монтессюи сможет передать Вам, надеюсь, через своего шурина, с какой поспешностью и настойчивостью я искал г. д’Аршиака, как только узнал о его возвращении в Париж. Малейшие подробности этой ужасной катастрофы имели для меня реальный интерес и подтвердили мне то, в чем я никогда не сомневался. Я не могу притязать на высказывание Вам каких-либо утешений сверх того, что вы постоянно повиновались чувству чести, но я хочу уверить Вас, по крайней мере, в том, что искренне сожалею о том, что не могу быть сейчас с Вами. Единственное, что могло помешать мне выразить Вам это в первую же минуту, это уверения русских, находящихся в настоящее время в Париже, что первая формальность в Вашем положении, которой Вы должны были подвергнуться, — заключение в крепости и что мое письмо, по всей вероятности, до Вас не дойдет. Я не знаю, желать ли мне увидеться с Вами вскоре во Франции, не знаю, каковы ваши решения. Меня уверили, что Вы всецело остаетесь их хозяином; на первое время с меня этого достаточно, и я только хочу просить Вас, чтобы Вы держали меня в курсе Вашего положения, когда оно окончательно выяснится. В случае, если память о родине приведет Вас к нам, я буду весьма огорчен, если не узнаю о Вашем возвращении с тем, чтобы первым воспользоваться им. Равным образом, если бы я мог быть Вам чем-нибудь полезен, располагайте мною заранее и без всяких колебаний. В каждом поручении я увижу лишь доказательство Вашей дружбы и как бы знак некоторой веры в мою дружбу к Вам.