Его покрикивания на прислуживающую в доме старуху и мальчика, таскающего огромные самовары, и лебезение перед любым, кто устраивается к нему на постой. И как же все эти знакомые черты делают его чужим теперь.
Напившись чаю, юноша выходит на крыльцо и теснее запахивается в демисезонное пальто, какие не носят в деревне, нахлобучивает картуз. Шагает в переулок, в котором дует, как в трубе, сырой и холодный ветер. Переулок обрывается над широкой и глубокой лощиной, внизу которой стальным осенним блеском сверкает узкая речка. На противоположной стороне, почти над самым обрывом, среди черемуховых кустов стоит двухоконный домик. Там он родился, и там, больно подумать, жила их семья, не ведая о скорых бедах. Когда-то крытый соломой, домик теперь под железной крышей, и в нем живет, отделившись от отца, сын богатого мужика.
Постояв, Габдулла поворачивается и медленно идет обратно.
Лениво переваливаясь, ступают жирные бормочущие гуси. Босая, в коротком платьице, девочка гоняется за козой, удравшей со двора. Крепко дующий ветер обостряет худую фигурку и тонкое личико девочки, пугает резкими толчками гусей. Вот едет телега, мужик правит и весело покрикивает на баб и девок, сидящих позади, — едут на гумно. И он заворачивает туда, откуда несется дробный стук цепов и веет пылью и сором от зерна и соломы. На иных гумнах молотят цепами, на иных по всему пространству, закиданному необмолоченными снопами, ходят вкруговую лошади, обминая снопы. Те, кто победней и у кого уже к лету не оставалось ни зернышка, обмолотили часть урожая сразу после жатвы, теперь домолачивают остатки, провеивают лопатами на ветру.
У зажиточных обмолот идет в полную силу. Но много еще скирд, покрытых соломой или корьем, в поле: оставлены на долгое хранение. Скирды те уложены на помосты из плах, даже колышки, на которые опирается помост, обиты жестью или покрыты лубом, чтобы грызуны по колышкам не вскарабкались на помост.
На широком гумне старика Сахиба гудит молотилка, ее гул перебивается живыми, резкими голосами молодых баб, снох хозяина, кидающих снопы в дрожащий барабан машины. Сахиб — единственный в деревне, кто имеет молотилку и веялку, и земли у него много, и хороша она. Завидев Габдуллу, он выходит ему навстречу, крепко отряхивая от пыли поддевку. Отмашкой рук закидывает борта поддевки назад и руки сцепляет на пояснице. Теперь открыт его чесучовый пиджак, вещь такая же редкая, как и молотилка.
— Гляди! — смеется он, кивая в сторону работающих баб. — Сперва-то ох боялись е е, а потом видят — о н а не кусается, наоборот, значит, польза…
Машину он прямо не именует из какого-то суеверного чувства, а может, просто дурачится и ждет, что спросят: так вы, дядя Сахиб, про машину говорите? А он засмеется: о чем же еще, о ней! Габдулле он выказывает уважение, даже не смущается его откровенно городским платьем. Любит поговорить о том о сем, но хитроумно сводит разговор к собственной сметливости, старанию, к тому, что хозяйство богатое.
— На землю грех жаловаться. Верно, не кубанский чернозем. Однако если с понятием… А то вон, дураки, истощают свои полоски все одним и тем же злаком, а ухода никакого. Навозу пропасть, а кто, кроме меня, сдабривает им землю?
— Больно часто землю делите, вот душа и не лежит к уходу.
— Все отговорки! Им бы поскорей прикрыть озимые да бежать на сторону, на приработки. А я все земле кланяюсь, все ей одной, никуда не бегу. Отходник, он что, все заработанное на корм скоту спустит — кормов-то ему на зиму всегда не хватает.
Сейчас он так возбужден, так радостен, что и разговор-то не знает с чего начать.
— Гуляешь? — спрашивает он. — Ну, гуляй. У-у, вот поглядишь, как скоро рекруты забавничать станут. А тебе жениться надо! Наш-то мулла совсем уж стар, а дочка ягодка такая, так что сразу и приход получишь, и жену пресладкую. А? — И, запахивая борты поддевки, бежит опять на гумно. Оборачиваясь, что-то кричит, но Габдулла не слышит из-за шума машины. Кажется, Сахиб спрашивает: отчего, дескать, не съездишь в Кырлай?
В Кырлай он собрался на следующий день. Ситдик предложил подводу и мальчика с ним послал, да еще, в последний момент, посмеявшись над озябшим видом своего гостя, подбросил в повозку шубу на собачьем меху, крытую толстым сукном. Кстати пришлась: ветер в полях дул крепкий.
Как странно чуждеют с годами люди, которых знал прежде. Но деревня, ее поля, широкая осенняя тишина ложатся на душу с такой нежностью, и так ладно, спокойно, тебе, будто и не было долгого срока разлуки. Хорошо в деревне, но жизнь связана с городами, и, верно, уже навсегда. Несладко придется ему, он это понял, проведя один только день в Казани. Он, пугливый и потерянный, и — слева, справа, сзади напирающий и спереди несущийся на тебя многотысячный город с его домами, заводами, мастерскими, трамваями, повозками, людьми, движущими этот огромный котел (невольно поверишь, что название города произошло от слова «казан»), — людьми, нищающими, богатеющими, издающими газеты и журналы и закрывающими эти газеты и журналы, говорящими на татарском, русском, мордовском, черемисском, людьми, которым нет никакого дела до малорослого бледнолицего юноши, ошеломленного содомом.
С вокзала пошел было пешком, но быстро заплутался, испугался толпы и остановил извозчика, назвал улицу, где находилась редакция «Звезды». Там работал Сагит Рамеев, однофамилец оренбургского золотопромышленника и поэта, пожалуй, единственный в отечественной литературе, кто вызывал в нем благоговение мрачной гордостью своих стихов, б а й р о н и з м о м, фантастичностью и неожиданной, удивительной предметностью окружающей жизни. И то, что он перевел пушкинского «Пророка», тоже делало его близким, почти своим. В пролетке, бегущей прямо на толпы, обгоняющей другие экипажи и даже трамвай, он вспоминал: «Не возносись, спесивый боже, волю мою поправший. Придет день — и я разломаю, обращу в пепел твои чертоги, твой трон!» — строки храбрые, скандальные, перепугавшие в свое время татарский боязливый мир.
Вечерело, в редакции был один только сторож, сказавший, что Сагита-эфенди можно найти в гостинице «Булгар». Поехал в гостиницу.
Он постучал в номер, вошел; после коридорного полумрака комната с беловатыми сумерками большого окна показалась светлой. Он увидел стройную узкоплечую фигуру хозяина, его длинные волнистые волосы, высокий круглящийся лоб и глаза в больших глазницах, глянувшие на него настороженно.
— М-м, я вижу — шакирд.
— Да я, собственно, был и шакирдом, и учителем… Я ненадолго, спросить: я посылал вам перевод «Царь-голода»… вы не напечатали и не ответили мне.
— Позвольте!.. — нетерпеливо воскликнул хозяин.
— Да Тукаев же, неужели не помните?
— Если бы мы когда-либо видались, — усмехнулся Сагит-эфенди. — Вот мы сейчас…
— Нет, нет, — сказал он, — я сыт, ей-богу. Я пойду.
Хозяин
