Ознакомительная версия.
Как рассказывает генерал Аверьянов, «для тыла, тыловых офицеров, всякого рода шкурников и паникёров Слащов был грозой. Гроза эта обрушивалась одинаково и на генерала, и на офицера, и на солдата, и на рабочего, и на крестьянина. Ничего не могло спасти от этой грозы действительно виноватого или преступника. И одинаково виновным преступникам полагалась от этой страшной грозы и одинаковая суровая кара. Поэтому перед поездом Слащова одинаково висели на столбах по нескольку дней и офицеры, и солдаты, и рабочие, и крестьяне. И над каждым из них чёрная доска с прописанными на ней подробно фамилией, положением и преступлением казнённого, а через всю доску шла подпись мелом самого Слащова с указанием — сколько дней надлежит трупу казнённого висеть на столбе (в зависимости от вины 1, 2 или 3 дня). И тем не менее, невзирая на эти казни, имя Слащова, «диктатора Крыма», пользовалось уважением и даже любовью среди всех классов населения Крыма, не исключая и рабочих. Причины того — справедливость Слащова, одинаковое отношение ко всем классам населения, доступность его для всех и во всякое время, прямота во всех своих поступках и принятие на себя одного всей ответственности и последствий своих поступков, абсолютное бескорыстие и честность в материальном отношении, наконец, — личное мужество, личная храбрость, полное презрение к смерти! Рабочие митингуют, угрожают, выносят резолюции с требованиями, а Слащов мчится к ним на автомобиле один (не считая шофёра), въезжает в гущу митинга, требует для беседы «делегатов», увозит их с собой на автомобиле, потом спокойно беседует с ними у себя в поезде… В большинстве случаев, когда требования рабочих были разумны или они действительно притеснялись работодателями, Слащов приказывал последним удовлетворить те или иные пожелания рабочих. Но иногда, хотя и очень редко, мирная беседа с «делегатами», когда они нахальничали и продолжали угрожать забастовками и бунтами, оканчивалась тем, что делегаты висели на столбах перед поездом Слащова.
В Симферополе в виде протеста против какого-то распоряжения Слащова местные купцы и торговцы закрыли магазины и лавки. Горожане сообщили Слащову. Последовала от Слащова телеграмма по адресу купцов: «Немедленно открыть лавки, иначе приеду. Слащов». В один миг все торговые учреждения были открыты. Где бы ни показывался Слащов в городах Крыма, большинство городского населения встречало и провожало его овациями и восторженными криками. Такие же овации устроило Слащову и севастопольское население, когда, уже после назначения главнокомандующим Врангеля, Слащов показался на улицах Севастополя с Врангелем. Не Врангелю, мало кому известному в то время в Крыму, а своему любимому недавнему «диктатору» Слащову устроило население Севастополя овации… Естественно, что уже с этого момента зародилось у Врангеля чувство недоброжелательства в отношении Слащова.
Крестьянское население очень любило Слащова. Многие крестьяне почему-то были глубоко убеждены (и их невозможно было разубедить) в том, что Слащов в действительности брат государя, т. е. великий князь Михаил Александрович.
Что касается того чарующего обаяния, которое производил Слащов на офицеров и солдат той искренней любви, доходившей до обожания, которую испытывали в отношении Слащова вверенные ему войска, то эти обожание и любовь можно было наблюдать разве только ещё в отношениях между генералом Марковым и непосредственно Маркову подчинёнными войсками, как об этом свидетельствуют офицеры, которым посчастливилось служить и под начальством Маркова, и под начальством Слащова.
В отношении офицеров, совершивших преступление, Слащов был одинаково суров, как и в отношении «преступников» из других классов. Когда по прибытии в Крым разнузданных и развращённых остатков армии Деникина некоторые офицеры, особенно «цветных» полков, стали насильничать даже над городским населением, а два таких офицера среди белого дня, войдя в магазин ювелира в Симферополе, овладели перстнями с очень дорогими бриллиантами, после чего в том же Симферополе началась среди офицерства всех видов азартная игра, то Слащов прекратил этот ужас в один приём: собрав все потребные справки, он лично (и как всегда — один) на автомобиле прибыл неожиданно в игорный притон, арестовал офицеров-грабителей с перстнями (украденными) на пальцах, отвёз их на своём автомобиле в Джанкой и… приказал повесить их на столбах перед своим поездом. На чёрной доске над головами этих двух офицеров-грабителей была указана их вина — ограбление ювелира; трупы их висели 3 дня».
Однажды он приказал казнить солдата за украденного у крестьянина гуся. Повесил за трусость полковника — любимца самого барона Врангеля, приговаривая при этом: «Погоны позорить нельзя».
Был ли чрезмерно жесток Яков Александрович в таких карательных делах? Не думаю, потому что в годы Гражданской войны сама по себе жестокость была нормой. Просто в одних случаях она была справедлива, если хотите, как возмездие в условиях той войны, а в других несправедлива как инструмент, например, тотального террора. Чтобы хоть как-то понять суть неоправданной жестокости тех лет, стоит остановиться на смерти генерала Корнилова. Он погиб от разрыва гранаты, которая пробила стену возле окна и ударилась об пол под столом, за которым он сидел. Эта граната оказалась единственной, попавшей в тот дом. Единственной она оказалась и в той комнате, где находился генерал. И убила она только его. Злой рок, не более… Случилось это 31 марта 1918 г. по старому стилю. Захоронили генерала тайно. Могилу сровняли с землёй. Сняли план места погребения в трёх экземплярах. Рядом с Корниловым был похоронен, убитый ранее, любимец генерала подполковник Неженцев. О том, что было дальше, написал в своих «Очерках» А.И. Деникин:
«В тот же день (2 апреля), — говорится в описании Особой комиссии по расследованию злодеяний большевиков, — Добровольческая армия оставила колонию Гначбау, а уже на следующее утро, 3 апреля, появились большевики в предшествии разъездов Темрюкского полка. Большевики первым делом бросились искать якобы «зарытые кадетами кассы и драгоценности». При этих розысках они натолкнулись на свежие могилы. Оба трупа были выкопаны, и тут же большевики, увидев на одном из трупов погоны полного генерала, решили, что это генерал Корнилов. Общей уверенности не могла поколебать оставшаяся в Гначбау по нездоровью сестра милосердия Добровольческой армии, которая, по предъявлении ей большевиками трупа для опознания, хотя и признала в нём генерала Корнилова, но стала уверять, что это не он. Труп полковника Неженцева был обратно зарыт в могилу, а тело генерала Корнилова, в одной рубашке, покрытое брезентом, повезли в Екатеринодар».
Ознакомительная версия.
