20 июля, в отсутствие наместника, Пушкин особенно резко отзывался о правительстве. Переводчик инзовской канцелярии Смирнов вступил с ним в спор, но вызвал только новый прилив обвинений: «Полетели ругательства на все сословья. Штатские чиновники — подлецы и воры, генералы — скоты большей частью, один класс земледельцев — почтенный. На дворян русских особенно нападал Пушкин. Их надобно всех повесить, а если б это было, го он с удовольствием затягивал бы петли».
Летом 1822 года Липранди, вернувшись из Тирасполя, где ему удалось повидаться с Раевским во время его прогулки по валу крепости, привез Пушкину привет от заключенного и его стихотворное послание «Друзьям в Кишиневе», в значительной части обращенное к Пушкину: «Холодный узник отдает — Тебе сей лавр, певец Кавказа — Оставь другим певцам любовь — Любовь ли петь, где брызжет кровь…» Пушкина поразили стихи Раевского о возведении на плаху «слова и мысли» «Как это хорошо, как это сильно! — воскликнул он — Мысль эта мне нигде не встречалась, она давно вертелась в моей голове, но это не в моем роде, это в роде тираспольской крепости, а хорошо…»
В дальнейших строфах Раевский обращается к республиканским преданиям Пскова и Новгорода, призывая друзей-поэтов воспевать «…те священны времена, — Когда гремело наше вече — И сокрушало издалече — Царей кичливых рамена…»
О беспокойстве Пушкина за участь друга свидетельствует начало его ответного стихотворения
Недаром ты ко мне воззвал
Из глубины глухой темницы
В древней русской истории наиболее выраженным образом защитника народных прав и борца с поработителями был Вадим Новгородский. Образ его вошел в поэзию в трагедии Княжнина, в ранней исторической повести Жуковского, несколько позже в стихотворении Рылеева. В 1822 году Пушкин набрасывает сцены историко-политической драмы «Вадим». Но новая форма для исторической трагедии не была еще найдена. Революционный сюжет («Вражду к правительству я зрел на каждой встрече…») еще облекается поэтом в классические формы трагедии Корнеля или Вольтера и выражается традиционным александрийским стихом. Для старинной трагедии весьма характерна и вводная беседа главного героя с другом-наперсником. Эти каноны в эпоху философских драм Байрона уже становились шаблонами. Пушкин отказался от намеченного классического жанра и обратился к наиболее актуальной форме романтической поэмы с ее быстрым четырехстопным ямбом:
Внимал он радостным хвалам
И арфам скальдов исступленных.
В жилище сильных пировал
И очи дев иноплеменных
Красою чуждой привлекал.
Но и этот рассказ не был закончен.
Пушкин ищет в современности близких ему мотивов протеста и вольных характеров. На окраинах старого города, за садами «Малины», у Рышкановки, у Прункуловой мельницы нередко задерживались таборы цыган. Степные кочевники по пути собирали с горожан скудную дань, развлекая их нехитрыми представлениями с ручным медведем, песнями, плясками, гаданиями. Молодые цыганки прельщали своим голосом, телодвижениями, природным мимическим даром. Пушкин почувствовал всю притягательную силу этого первобытного творчества. Увлеченный одной из артисток табора, он последовал за ней в степь и несколько дней кочевал с цыганами.
За их ленивыми толпами
В пустынях часто я бродил,
Простую пищу их делил
И засыпал пред их огнями.
Эти строки Пушкина автобиографичны. «Несколько дней, — свидетельствовал его брат, — он прокочевал с цыганским табором». В гуще самой жизни поэт собрал материал для описания убогого быта этой «отверженной касты индейцев, называемых «париа». Пушкина пленила «их привязанность к дикой вольности, обеспеченной бедностью», их любовь к музыке, их песни и пляски. В грубых ремеслах и ветхих шатрах «сих приверженцев первобытной свободы» была своя неожиданная прелесть, как и в унылой природе пустынных степей, по которым передвигались их медлительные караваны.
VIII
«ПЕСТРЫЙ ДОМ ВАРФОЛОМЕЯ»
Приятели из инзовской канцелярии ввели Пушкина в среду молдавских бояр. Это было общество, погруженное в неподвижное, восточное прозябание, еле тронутое внешними признаками западной цивилизации. Из курительных или «диванных» комнат Маврогени и Крупянских Пушкин вынес свое основное впечатление о грузных нравах и косных жизненных привычках бессарабского дворянства. Местные помещики были запиты судебными процессами, свадьбами, похоронами, картами; держали стаи собак для охоты, собирались друг у друга на жирные обеды, устраивали танцы.
К среде «родовитых» Разнованов, Стурдз, Бальшей принадлежали также представители денежной аристократии Кишинева. Возглавлял ее местный откупщик Егор Варфоломей, богатства которого доставили ему видное политическое положение в крае. В молодости он был чем-то вроде гайдука у ясского господаря и стоял на запятках его коляски. Разбогатев, он стал членом верховного правления Бессарабии и пытался снискать себе общественную популярность пирушками и обедами.
Пушкин не без любопытства наблюдал полутурецкий, полузападный быт этого окраинного барства.
Варфоломеи жили широко, открытым домом, их передняя была полна слуг-арнаутов. «Вас сажают на диван, описывал прием в кишиневском доме один из приятелей поэта, — арнаут в какой-нибудь лиловой бархатной одежде, в кованной из серебра позолоченной броне, в чалме из богатой турецкой шали, перепоясанный также турецкою шалью, за поясом ятаган, на руку наброшен кисейный, шитый золотом платок, которым он, раскуривая трубку, обтирает драгоценный мундштук, — подает вам чубук и ставит на пол под трубку медное блюдечко. В то же время босая, неопрятная цыганочка, с всклокоченными волосами, подает на подносе дульчец и воду в стакане… или турецкий кофе, смолотый и стертый в пыль, сваренный крепко, без отстоя». К молодым гостям выходит дочь хозяина красавица Пульхерица. Девушка автоматически повторяет всем поклонникам две бессмысленные французские фразы.
Законченная правильность ее черт привлекла внимание Пушкина и, может быть, вызвала с его стороны несколько мадригальных строк. Поэт, по воспоминаниям называл ее «жемчужиной кишиневских кукониц». Молдавские и греческие дамы провинциального света не пользовались большим расположением Пушкина: в легких куплетах он высмеивал их тупость, развращенность, сварливость, скупость, азарт. С одной из них у него произошел конфликт, показавший и в Пушкине байроновское свойство «бросать пыль в глаза черни своими странностями».
