А еще я помню, что мама все время плакала. Я ведь избегал контактов с ней, потому что тяжко было видеть, как она страдает из-за меня. А вот в тот последний день я шел как на праздник! Хотя, наверное, слишком привычные слова я сейчас нашел. Не на праздник, а на значимое для себя событие. На похороны? Не-ет, на похороны ходят в состоянии подавленности, а у меня было торжественное настроение. Нет, это как идти на торжественное мероприятие, связанное с прощанием, проводами… скажем, коллеги на пенсию, друга за границу… как-то так. Торжественное прощание. Только у меня оно было навсегда.
Утром я принял ванну, надел чистую рубашку, отутюжил брюки, начистил ботинки. И с женой старался разговаривать, хотя и не хотелось. Помню, что вид у нее был испуганный, и она пыталась робко задавать вопросы. А я только отмалчивался и отнекивался. А потом с большим облегчением вышел на улицу. Мне нужно было побыть одному, настроиться. Интуитивно я, наверное, хотел попрощаться с городом, с окружавшими меня людьми, для которых я столько сделал в ущерб себе. А может, не в ущерб. Ведь я ощущал себя уже давно умершим.
Дождался я выхода Рябченко с работы только в восемь часов вечера. С раздражением увидел, как она садится в машину одного своего коллеги. Пришлось мне ловить «частника» и ехать за ней. Хорошо еще, что ехала моя жертва домой, а не в ресторан или на свидание. Хотя с ее-то внешностью куда она могла еще ехать?
Я рискнул и не стал преследовать машину, а назвал адрес. Ну и попросил водителя по возможности доехать быстрее. Какими-то дворами он срезал несколько раз путь, и я остался в темноте наступившего вечера ждать следователя. Она подъехала минут через десять. Точнее, подошла. Видимо, коллега высадил ее на проезжей части, а не стал заезжать во двор. Вот и она. Очень хорошо, что из шести подъездов дома фонари горели только над двумя. Это я приметил еще два дня назад, как и то, что над подъездом, где жила следователь, фонарь не горел. Это меня устраивало как нельзя лучше. Я стоял за кирпичной вонючей стенкой, которая отделяла вход в подъезд от двери камеры мусоропровода. Пистолет с патроном в патроннике и со снятым предохранителем был в кармане. Мне оставалось только вытащить его и нажать на спусковой крючок.
«Юджин». Так ведь боялся же, что его милиция поймает? Боялся! Значит, понимал, что творит нехорошее дело. И каков вывод?
«Лара». А никакого. Он же объяснил, почему боялся. Он не хотел, чтобы его остановили. Понимал, что общество не оценит, не поймет, осудит. Он себя считал в своем праве.
«Ольга Васильевна». Такие личности бывали во все времена и во всех странах. Вы вспомните хотя бы английского Джека-Потрошителя. Он же не просто убивал, не низменные инстинкты свои тешил, не наслаждался убийством как таковым. Он общество чистил от непотребности, потому что убивал исключительно проституток. Я не склонна осуждать этого Георгия, потому что он не просто человек, он не подпадает под категории, установленные законом или медициной. Он не преступник и не психически больной. Он – редкое, но закономерное явление в обществе, как уродство, проявившееся у детей, если родитель подвергся, к примеру, радиоактивному облучению. А у нас все общество подвергается скверному влиянию таких личностей, которых он вздумал истреблять. Он – наша больная совесть, он наше невысказанное, не отстоявшее на баррикадах. В нездоровом обществе нездоровые дети!
«Полковник». Ну, давайте жалеть его и ему подобных. Или вы полагаете, что нам не следует арестовывать и судить таких преступников, которые убивают за идею, из благих намерений? Извините, но тогда у нас будут одни законы для одних, а другие – для других. А он один для всех. К счастью, времена революционеров-«бомбистов» давно прошли. А он к тому же не революционер.
23:59
Помните, вы спросили, как я мог выстрелить в незнакомого человека? Стоять, ждать, потом достать пистолет и выстрелить. А они все для меня были хорошо знакомые. Я настолько ненавидел каждого, я столько думал о каждом, что мог за них думать, за них выражать мысли, предсказывать их поступки. Это же понятно. Каждого я видел всего пару раз, но и этих двух раз мне хватало…
Да, я ждал в темноте у подъезда следователя не как незнакомую женщину. Я ждал ее какдавно знакомого врага, от которого я столько выстрадал и который отравил всю мою жизнь и жизнь моих близких. А ведь я не один такой, поймите! Сколько еще существует жертв в нашем городе, их жертв… А сколько их еще будет? Да, меня просто трясло от возбуждения, я думать ни о чем не мог, кроме этого.
И когда она подошла, когда ее от подъезда и от меня отделяла всего пара шагов, пистолет был уже у меня в руке и готов к стрельбе. Но тут случилось непредвиденное. Наверное, этого можно было избежать, но я не профессиональный киллер. Я просто человек, который очень сильно ненавидел.
Она подошла, и я сделал шаг из своего укрытия. Она уловила движение в темноте, а может, просто увидела мою темную фигуру. Ведь часть окон первого этажа была освещена. Она так резко остановилась, что я понял: чувствует вину, боится, понимает, что ей рано или поздно могут отомстить. Так получи, гадина!
В темноте я стрелял впервые, поэтому эффект меня не столько удивил, сколько показался, как бы это выразиться, мистическим, что ли. Внутренне я чего-то подобного ждал, но тут, конечно, просто законы физики: оружие при стрельбе выдает в темноте вспышку. И нечего удивляться. Первые два выстрела осветили пространство вокруг нас. При каждой вспышке я видел, как ее тело реагирует на попадание пуль в область груди. А третьего выстрела мне сделать не удалось.
Какой-то мужик очень торопился и поэтому дверь из подъезда раскрылась рывком и очень неожиданно для меня. Он, наверное, толкнул ее в тот момент, когда я первый раз спустил курок и не сразу все понял. А тут в свете лампочки, освещавшей подъезд внутри, он видит еще падающее женское тело. Наверное, он ее хорошо знал; знал, что она работает следователем. А может, он и сам работал в милиции. Я так решил, потому что он не испугался, не метнулся снова в подъезд или не убежал по темной улице. А может, я сам его спровоцировал тем, что опустил руку с пистолетом, а потом вообще выронил его на землю.
Такое у меня было состояние. А стрелять в этого мужчину у меня и в мыслях не было. По крайней мере в самом начале, а потом… Потом у меня, конечно, была обида, но внутренне я давно смирился с тем, что скоро для меня все закончится.
Какая обида? Нет, не совсем потому, что он помешал мне скрыться, что кинулся на ее защиту. Не потому, что сбил меня с ног и вообще вел со мной себя грубо. Наверное, он был в своем праве; он же не знал, кто я. А может, как раз и догадывался. Но дело тут в другом. Начиная с этого момента я осознал, что люди, за которых я страдал, за которых боролся, предали меня. Ведь я не мститель какой-то! Я уничтожал тех, кто перешел все границы в человеконенавистничестве, кто любил только себя самого, – уродов, зверей, нечисть. Я ведь город свой чистил от мерзости, от нечистот. А он…
