тоже перевели дух. Ложная тревога. Птица провалилась в дымовую трубу и теперь, объятая ужасом, сидела в гостиной на карнизе для занавесок. Черный дрозд, подумал он.
Шуршики-пуршики, мо-мо-мо. Открыли окно, и птица вылетела на волю. Он начал прибирать дом – а в голове звучали песни про птиц.
Взлети на этих сломанных крыльях и научись парить [78]. И старая карибская песня про птицу на банановом дереве:
Ты можешь улететь, ⁄ в небо улететь, ⁄ ты счастливей меня.
Книга далеко не сразу пошла, хотя сюжет у него в голове уже был. Слишком громко бушевала буря за окнами коттеджа, мешала боль в зубах мудрости, и найти правильный язык никак не получалось. Были фальстарты – выходило то слишком по-детски, то слишком по-взрослому, – и он долго не мог отыскать нужный тон. Прошли месяцы, прежде чем он написал слова, которые сняли заклятие: “Был некогда в стране Алифба печальный город, самый печальный город на свете, и до того велика была его печаль, что он даже название свое позабыл. Он стоял у скорбного моря, где плавали угрюм-рыбы…” Джозеф Хеллер как-то сказал ему, что его книги выросли из фраз. “У меня поджилки трясутся при виде закрытой двери”, “У меня на службе есть пять человек, которых я боюсь” [79] – из этих фраз возник его великий роман “Что-то случилось”, и “Поправка-22” тоже родилась из начальных предложений. Он понимал, что имел в виду Хеллер. Бывают фразы, написав которые знаешь, что они содержат в себе или порождают десятки, а то и сотни других. После долгих мучений “Дети полуночи” лишь тогда раскрыли свои тайны, когда в один прекрасный день он сел за стол и написал: “Я появился на свет в городе Бомбее… во время оно” [80]. То же самое с “Гаруном”. Как только оказалось, что у него есть печальный город и угрюм-рыбы, ему стало ясно, как писать книгу. Кажется, он даже вскочил на ноги и хлопнул в ладоши. Но это было месяцы спустя. Пока же – только мучения и буря.
В Великобритании компания самозваных “лидеров” и “представителей” продолжала карабкаться к славе, втыкая ножи ему в спину и прыгая вверх по лестнице из лезвий. Самым опасным был седобородый Калим Сиддики, вылитый садовый гном, – он высказывался откровенней всех, он с жаром защищал и обосновывал фетву в нескольких телепрограммах, он на ряде митингов (включая те, где присутствовали депутаты парламента) призывал участников поднять руки, чтобы все видели: сообщество единодушно требует казни богохульника и вероотступника. Все руки дружно взлетали в воздух. К ответственности никого не привлекли. “Мусульманский институт”, возглавляемый Сиддики, был жалкой организацией, но в Иране, куда он часто ездил, аятоллы принимали его с распростертыми объятиями, он встречался там со всеми важными лицами и настаивал, чтобы они не уменьшали давления. По британскому телевидению Сиддики однажды высказался о мусульманах. “Мы даем сдачи, – заявил он. – Иногда мы даем сдачи заранее”.
Новые зажигательные бомбы в книжных магазинах – “Коллетс” и “Диллоне” в Лондоне, “Эббиз” в Сиднее. Новые отказы библиотек принимать книгу, новые отказы торговых сетей ее продавать, отказ дюжины типографий во Франции печатать французский перевод, новые угрозы в адрес издателей – например, в адрес норвежского издателя Вильяма Нюгора (издательство “X. Аскехауг и компания”), которого пришлось охранять силами полиции. Но большинство тех, кто работал в напечатавших роман издательствах разных стран мира, не имели никакой защиты. Он легко мог вообразить, какую тревогу за свои семьи и за себя они испытывают и на работе, и дома. Слишком мало внимания было уделено отваге, с которой эти “обыкновенные люди”, каждый день проявлявшие себя как люди необыкновенные, продолжали делать свое дело, защищая принципы свободы на передовой линии.
Начались убийства мусульманами мусульман, выражавших не столь кровожадные мнения. В Бельгии муллу саудовского происхождения Абдуллу Ахдаля, которого называли “духовным лидером” мусульман страны, и его помощника тунисца Салима Бахри убили за их заявление, что, как бы ни высказывался Хомейни на внутреннюю потребу Ирана, в Европе существует свобода выражения мнений.
“Я сижу в тюрьме с кляпом во рту, – писал он в дневнике. – Я даже говорить не могу. Я хочу гонять с сыном в парке футбольный мяч. Обыкновенная, банальная жизнь – моя несбыточная мечта”. Друзей, которые видели его в эти дни, поразило, как он опустился физически: погрузнел, ссутулился, дал бороде вырасти в уродливую луковицеобразную массу. Он выглядел побитым.
Очень скоро он проникся к своим охранникам огромной приязнью, в отличие от Мэриан, которая хуже переносила это вторжение в свое личное пространство и по возможности держалась от них подальше. Он оценил то, что они постоянно старались выглядеть при нем бодрыми и оживленными, чтобы поднять его дух, и старались, кроме того, не быть слишком заметными. Они понимали, что “клиентам” трудно мириться с присутствием полицейских на кухне, с их, вспоминая абсурдистский анекдот, “слоновьими следами в масленке”. Они без малейшей досады прилагали массу сил к тому, чтобы оставить ему как можно больше пространства. А ведь большинству из них, как он очень быстро понял, было из-за характера этого конкретного задания в определенном смысле труднее, чем ему. Им, людям действия, нужно было совсем другое, чем привыкшему сидеть сиднем писателю, пытающемуся удержать то, что осталось от его внутренней жизни – от жизни ума и воображения. Он мог, размышляя у себя в комнате, час за часом проводить в неподвижности и довольствоваться этим. А они, стоило им даже недолго побыть в четырех стенах, испытывали такое же беспокойство, как заключенные в тюрьме. Правда, после двух недель работы они могли отправиться домой и отдохнуть. Не раз они с уважением и тревогой говорили ему: “Мы бы вашей жизни не выдержали”, и оттого, что они это сознавали, их симпатия к нему увеличивалась.
Многие из них говорили, что такой способ охраны не соответствует обычной практике. Во всех иных случаях к “клиенту” приставляли “постоянную группу”, которая занималась только этим человеком. Он, однако, не мог получить такую группу, поскольку круглосуточная работа на постоянной основе – это непомерная нагрузка для сотрудников. Поэтому его охраняли люди, откомандированные из других групп. Вообще-то это неправильно, говорили ему охранники. Все остальные, кого им поручали, вели обычную жизнь, продолжали профессиональную деятельность под их защитой, в то время как полицейские в форме, сменяясь, оберегали жилище “клиента”. Вечером сотрудники Особого отдела привозили его домой, после чего отправлялись по домам сами, оставляя его на попечение обычных полицейских. “Операция «Малахит» – это не охрана в обычном смысле, – говорили ему. –
