Халтурина знобило, нервная разрядка была так велика, что Степан Николаевич метался, словно в жару.
— Достаточно ли у вас оружия? Живой я не дамся.
Его успокоили, квартира Фигнер была относительно безопасна. В ней имелось много револьверов, патронов к ним и динамитные бомбы.
Желябов ушел. Когда Халтурин, немного придя в себя, осмотрел комнату, он вдруг вспомнил;
— Вера Николаевна… а он убит?
— Не знаю, Степан Николаевич, там наши на площади остались, следят, скоро выяснится.
Время шло томительно долго. Уже вечер, скоро ночь, а известий все нет. Халтурин не может успокоиться, ходит из угла в угол. Фигнер молчит. Чьи-то шаги. Халтурин берет револьвер. В комнату входит Желябов. Он расстроен.
— Ну?..
— Неудача, опять неудача! Когда произошел взрыв, он подходил к столовой. Принц Гессенский запоздал, и с обедом задержались. Убито 8 финляндцев, 48 человек ранено.
Халтурин словно окаменел. Товарищи не смели посмотреть ему в глаза.
* * *
Никто не ожидал, что взрыв в Зимнем возымеет такие последствия. На следующий день Петербург был объявлен на военном положении. Полиция с ног сбилась в поисках злоумышленника. Исчезновение столяра Степана Батышкова из дворца, конечно, было замечено сразу, тем более, что взрыв произошел в помещении, где он жил. Стали вспоминать, и к 7 февраля ни у кого не оставалось сомнения, что деревенский рохля оказался виновником этого неслыханного покушения. Фотографии Халтурина, размноженные в тысячах экземплярах, были разосланы по всей России, даже попали в монастыри. 7 февраля в Петербурге «из-под полы» читали прокламацию Исполнительного комитета «Народной воли». Правда, никто не знал, что написал эту прокламацию ставший уже легендарным столяр Батышков-Халтурин. Прокламация заканчивалась словами: «таким образом, к несчастью Родины, царь уцелел». Говорилось в ней, что покушение совершено рабочим, и выражалась уверенность в том, что Александр-вешатель все равно будет убит.
Либеральные газеты в один голос трубили, что поражены, сражены взрывом в Зимнем. Разночинная молодежь сокрушалась.
Телеграфист Рославской станции Норберт Избитский заявил своему приятелю, тоже телеграфисту: «До 19 февраля еще не то будет, экие дураки, ослы, что бы им обождать было на 10–15 минут со взрывом, пока они накушаются, и тогда сытых-то их всех взорвать на воздух».
Сельский учитель в Чембарском уезде Егор Кузьмин напился с горя да и заявился к местному священнику. Когда его спросили, зачем ему батюшка, Кузьмин сказал: «Нужно благовестить в колокол: беда какая случилась — царь спасся».
Полиция за несколько дней успела арестовать и в Рязанской, и в Костромской, и в других губерниях России десяток «Степанов Батышковых», но все напрасно, Халтурин исчез. Правительство объявило его бежавшим за границу, но розыски в России не прекращало.
Иностранная пресса была полна самыми разноречивыми слухами и домыслами фантазирующих корреспондентов. Но впервые за границей отозвались о русской революционной партии с большим почтением. И только самые правые тешили себя надеждами, что взрыв — это проявление очередного дворцового заговора, которым так богата история России.
Халтурин же продолжал отсиживаться в конспиративной квартире на Подьяческой улице. Собственно, Степан Николаевич не столько «отсиживался», сколько «отлеживался». Нервное потрясение обострило болезнь легких, у Халтурина развивалась чахотка.
Когда отпускал кашель, Степан часами просиживал у окна. Порой им овладевало какое-то оцепенение, и только ребятишки, играющие во дворе в снежки, привлекали внимание «страшного злоумышленника». Они напоминали о детстве. Бывало, вернется Степа из Поселянского училища, что в Орловском уезде Вятской губернии, забросит сумку, забудет о бессмысленной зубрежке — и на улицу, в снежки. Или начнет мастерить ружья всевозможные, всякие машины, порох изобретать, взрывы совершать.
Взрывы! Мысль опять возвращалась к этому злосчастному взрыву. Теперь Халтурин понял, на какую дорогу он вступил. И нет ему хода обратно…
Нет, не правы народовольцы. Пусть они любят народ, хотят ему лучшей жизни, но мало любить, нужно верить. Ведь Степан сам из народа вышел, таких, как он, тысячи, а быть может, и миллионы. Так почему же ему верят, в него верят, а в них, в «Степанов», нет? А без народа, с одними бомбами да револьверами социализма не добьешься, только шею свою в петлю засунешь.
А вот как теперь ему, Халтурину, снова к народу приобщиться? Мало — нелегальный, это полбеды, привык, теперь он прославившийся на весь мир террорист. Да разве сунешься с таким «бубновым тузом на спине» куда-либо на фабрику или завод? Схватят в тот же день. А вне завода, вне мастерской и с рабочими не повидаешься, слова им не скажешь. Вот и остается опять за бомбы да револьверы браться…
Мучительные это были мысли. Халтурин как бы подводил итог своей революционной работы и с горечью убеждался, что завершил ее не лучшим образом для народа, для рабочих. Народовольцы теперь уже предстали перед Степаном в ином свете. Быть может, каждого из них в отдельности он уважал, ценил, некоторых, как Кравчинского и Желябова, успел даже полюбить, хотя всегда немного иронически относился к интеллигентам, «играющим в революцию». Но народовольчество, как течение революционной мысли и более того — освободительной борьбы, оставалось Халтурину чуждым.
Халтурин искал оправдание своему террористическому акту в том, что совершил он его не потому, что признал террор правильной тактикой революционной борьбы. Нет, с этим он не согласен, а потому, что не было у него иного средства после гибели союза рабочих. Оставаться же без революционного дела, пережидать полицейскую бурю, он не мог. Народники боролись, и он примкнул тогда к ним. Кто его упрекнет в этом? Халтурин не обманывал себя, не искал оправданий. Он взвешивал, рассуждал, анализировал и, конечно, мечтал. Мечтал о том, как снова окажется среди рабочих, возродит союз, создаст типографию, библиотеки, поднимет российский пролетариат на борьбу за завоевание политических прав, за социализм.
Мечты гасли, когда Халтурин оглядывал комнату, револьверы, разложенные на столе, бутылку с нитроглицерином «на всякий случай».
Изнуренный этими тяжелыми мыслями, кашлем, слабостью, Степан ложился, спал чутким сном, вздрагивая от резких звуков, далеких шагов.
ГЛАВА VII
ОПЯТЬ СРЕДИ РАБОЧИХ
Приближалась весна, тяжелая пора для чахоточных, особенно в Петербурге. Сидя взаперти, Халтурин гас на глазах. А куда выйдешь? На улице слякоть, сырость и шпионы. О нем не забыли, его ищут. Врач-народоволец требует отъезда из столицы. Исполнительный комитет решает отправить Халтурина в Москву, пока в Москву. Есть там надежные люди, квартира в рабочей семье, найдутся и врачи. На юг бы, но не доедет Степан.
