Положение Британской империи было несколько более сложным в феврале 1947 года, после длительных, но бесплодных послевоенных переговоров, правительство Эттли объявило, что правление Британии на Индийском полуострове завершится не позднее июня 1948 года. С учетом его хорошо известной позиции, Черчилль едва ли мог сделать что-либо другое, кроме как осудить «разваливание Британской империи, со всей ее славой, со всей той службой, которую она сослужила человечеству». В итоге, в августе 1947 года возникли два самоуправляемых доминиона — Индия и Пакистан, среди предсказаний Черчилля (которые раньше или позже оказались неточными) о слабом руководстве, общественной борьбе, потере жизни и будущей дезинтеграции. Все же, вопреки силе его речи, он не считал теперь, что мог предотвратить «потерю» Индии, и ограничился рамками мрачных пророчеств и некоторой мелочности по отношению к Маунтбаттену за его роль последнего вице-короля[100].
Эти и другие речи отражали поглощенность Черчилля властью в послевоенные годы. Непредсказуемая текучесть международных отношений всегда затрудняла анализ, и источники, не исключая самого Черчилля, знают влияние течения времени на свои собственные оценки. Таким образом, по мере того, как «холодная война» становилась все «холоднее» (и по мере того, как в скоростном темпе появлялись последующие тома «Второй мировой войны»), резкая оценка Черчиллем советского империализма оказывалась ослепительно популярной. «Ревизионистские» же историки, в свою очередь, находили его позицию провокационной. «Постревизионистская» историография достигает более уравновешенных заключений, дожидаясь от советского государства, переживающего в 90-х годах внутренний кризис, дальнейших доказательств намерений Сталина. Коллапс «системы 1945 года» в сегодняшней Европе и откровения о природе сталинизма могли в свою очередь обеспечить оправдание раннего и «реакционного» обличения Черчиллем «большевизма».
Свои заморские поездки и заявления Черчилль находил плодотворными. Они подтверждали, что он обладал видом всемирной власти. Его речи, в Фултоне ли в 1946, или в Гааге в 1948, оказались раздражающими и досаждающими лейбористскому правительству не столько из-за того, что именно он говорил, сколько из-за того факта, что он это сказал. Видеть, как Черчилля приветствуют президент Соединенных Штатов или «Европейское собрание», или слышать, как на Ассамблее нового Совета Европы его чествуют как «первого гражданина Европы», было неприятно скромному человеку, которому выпало стать Первым Министром Короля, м-ру Эттли, или нескромному человеку, м-ру Бивину, который служил министром иностранных дел. Члены парламента от левого крыла лейбористской партии были значительно более разгневаны тем, до какой степени их правительство следует тем внешнеполитическим курсом, который не слишком отличался по сути от того, что защищал Черчилль. Это не слишком удивительно учитывая его опыт, но в этот период Черчилль был исключительно лидером оппозиции в той степени, в которой он принимал национальное согласие. Именно его видение мира заставило поверить, что создание НАТО при правлении лейбористов в 1949 году было жизненной необходимостью.
Даже в этом случае власть, которой он достиг, не была властью премьер-министра. Он ничего не мог решать, и его официальное заявление на тему мировых событий не освежалось детальной информацией, которой обладали только правительства. Вероятность его возврата к реальной власти зависела от общего поведения в Оппозиции Консервативной партии и от тог о, как он ею руководил.
Лидер оппозиции,
1945–1951
В оппозиции Черчилль был скорее знаменитым солистом-виртуозом, вдохновляющим блеском своего индивидуального исполнения, чем лидером оркестра, постоянно и продолжительно руководящим своими товарищами-исполнителями. Его темперамент не допускал другого курса. Он также удобно полагал, что оппозиция, которая пытается сформулировать для себя детальную политику, лишается единственного удовольствия, доступного оппозиции. В его возрасте он не был открыт альтернативным способам поведения, хотя иногда подвергался предложениям о дискуссиях и консультациях. Неизбежно возникали обвинения в том, что он был «не в контакте» с молодыми людьми, пришедшими в палату общин в первый раз в 1945 году, и ему было трудно установить связь с их тревожной заботой о том, чтобы содействовать новому «имиджу» консерватизма после поражения. Восхищение им сохранилось, но это было восхищение издалека, без диалога в политике, который, как они считали, будет постоянным аспектом политической жизни.
Помимо этого разрыва в политике, растревоженная история его собственных взаимоотношений с Консервативной партией порождала в ее рядах некоторое беспокойство о его отношении к решению партийных вопросов. «Надвигающаяся буря» вела ретроспективную войну с Болдуином, Чемберленом и тем типом Консервативной партии, которую они возглавляли. Тем не менее в отношении выборов Консервативная партия 1930-х была более удачлива, чем Консервативная партия под руководством Черчилля в 1945 году. Черчилль главным образом нацеливал огонь против их внешней политики и теперь был исполнен решимости в этом отношении держать партию в согласии. Значительно сложнее было сказать в общем, что Черчилль понимал под «консерватизмом» и каким он полагал дальнейшее развитие Консервативной партии. Хотя он «вычистил» ведущих сторонников Чемберлена еще во время войны, они не полностью исчезли, и из партийной иерархии, и из числа рядовых членов парламента. Они не вполне были убеждены, что вели себя менее ответственно, чем сам Черчилль в межвоенный период, или в той социальной и экономической политике Черчилля 1930-х, которая предлагала сияющее управление послевоенное му миру. Обстоятельства его прихода в руководство в сочетании с эгоцентризмом, возрастом и поглощенностью литературой, означали, что немного оставалось стойких «колонн» в Консервативной партии, с которыми Черчилль был в постоянном контакте и к которым он мог обратиться за советом и критическим замечанием. В любом случае он всегда предпочитал «закадычных друзей» «опорам», и запас последних уже начинал иссякать. Он был разочарован поражением, среди прочих, Гарольда Макмиллана, Дункана Сандиса и своего сына Рандолфа в 1945 году. Они надеялись вернуться в Вестминстер, но до тех пор, пока они это сделают, он лишился полезного и относительно молодого канала доступа к рядовым членам парламента.
В дополнение к этому, нельзя было полностью обойти вопрос преемственности лидера. Антони Иден, его министр иностранных дел на большем протяжении войны, казался подходящим человеком[101]. Иногда обращаясь к нему как к своей «принцессе Елизавете» (так сказать, наследнику его политического «трона»), Черчилль формально оставлял Идена во время некоторых поездок за границу своим заместителем. Проблема состояла в том, что собственные особые знания и опыт Идена лежали в области внешней политики (он никогда не занимал министерский пост, связанный с внутренними делами страны) — область, в которой столь плавно продолжал доминировать Черчилль. Таким образом, Иден находился постоянно в тени Черчилля и никоим образом не был посвящен в намерения Уинстона до тех пор, пока тот не сделал официального заявления. Это были взаимоотношения странной трудности и важности. Черчилль не был готов передать своему «видимому наследнику» ту власть, которая могла бы перейти в руки специалиста во внутренней политике. Были также времена, когда их близкая связь на протяжении более чем десятилетия неизбежно вызывала разницу в расстановке акцентов, доводя Черчилля до того, что он интересовался, был ли в конце концов Иден тем человеком, который его сменит. Меньшие разногласия исключали бы возможность для таких сомнений. В свою очередь, Иден иногда искренне желал, чтобы старик ушел. В конце концов, десять лет назад или около того, именно он, а не Черчилль считался «грядущим человеком».
