Второй же — Борис Константинович Круговский — унаследовал от прототипа созвучное имя и недюжинные разносторонние таланты. Не забыл Гайто и о странном утверждении Поплавского по поводу врожденной музыкальности мужчин и немузыкальности женщин. Так он вставил в роман эпизод, когда Круговский прерывает речь Елены Владимировны неожиданным вопросом: «Скажите, вы любите музыку?» — «Нет, музыку я не люблю». — «Я так и думал», – удовлетворенно кивнул Круговский.
Блестящий художник, музыкант, литератор, он был абсолютно лишен той неприязни к людям, которую испытывает Шувалов. «Борис Константинович странен тем, что ему никого не нужно». Дух умирания витал вокруг него, всех окружающих он втягивал в атмосферу «искусственного и мертвого существования». Газданов постарался передать это с самого первого появления Круговского в романе.
«Борис Константинович неподвижно лежал на диване и все вокруг него было так беспощадно бело и был он так неподвижен, что я сразу вспомнил лечебницу, в которой был очень давно, еще в России: там были такие же белые комнаты, в которых лежали люди, на излечение которых уже не оставалось надежды. Да и вообще, умирание я всегда представлял себе именно так…» — как описывал Круговского при первом знакомстве Николай Соседов.
Точно так же, как внешние обстоятельства жизни Поплавского определялись его сущностью, так и в романе Шувалов находился под скрытым влиянием Круговского: если Борис Константинович воплощал собой образ художника со «смертельным» вдохновением, то Шувалов это вдохновение воплощал в жизнь.
Гайто не боялся того, что современники-монпарнасцы разгадают, кем именно был навеян сюжет «Шувалова». Ему самому казалось не важным, насколько совпадают герои и их прототипы, ибо за переплетением реальных и придуманных эпизодов он чувствовал правдивость собственного вымысла, печальная суть которого для него была очевидна.
Впрочем, как была очевидной и печальная участь подлинного таланта. Он всегда понимал: писателя, искусство которого находится вне классически рационального восприятия, неизменно постигает трагедия постоянного духовного одиночества. К Поплавскому это относилось в большей степени, чем ко всем людям, его окружавшим, и в этом совпадении трагичности, определяемой конкретным временем и местом (конец 1920-х на Монпарнасе), с трагичностью, определяемой судьбой (писатель вне классически рационального восприятия), Газданов видел непреодолимую силу, способную разрушить поэта. У Поплавского не просто не было повода быть счастливым, у него не было желания хоть на мгновение ощутить гармонию с окружающим миром. Именно это отличало Соседова от его собеседников Шувалова и Кругловского. Именно это отличало Газданова от Поплавского. Иногда Гайто казалось, что он понимал и чувствовал Бориса, как никто другой, но эта специфическая близость не радовала его, а скорее пугала. Он тяготился ею, потому что не хотел быть причастным к упоению страхом смерти, которое он распознавал во взгляде Бориса, скрытом стеклами очков. И в который раз Гайто почувствовал облегчение, когда избавился от знакомого страха, дав волю болезненной фантазии, придумавшей убийство, которого Борис не совершал, «великого музыканта», которого никто не знал, и Елену Владимировну, которую Гайто до сих пор не встречал.
5Прошло несколько недель с тех пор, как Гайто уже собрался отослать роман в «Волю России». Однако сомнения не давали ему сделать последнее движение, чтобы вложить рукопись в конверт и вывести на нем знакомый адрес. Поначалу Гайто и сам не понимал причину своей неторопливости. Чего он боялся? Отказа? Плохой критики? Да, этого тоже. После шумного успеха «Вечера у Клэр» от него ждали не менее блистательного продолжения, к чему его обязывало и появление Николая Соседова, перекочевавшего в новый роман. Гайто понимал, что в этом смысле «Алексей Шувалов» более чем уязвим. Небрежность, с которой он был написан, порой заслоняла музыкальность ритма, к чему уже успел приучить своих читателей Гайто. Длинноты рассуждений повествователя иногда казались утомительными, но Гайто не хотел ими жертвовать. Для него гораздо важнее было включить их в текст, чем носить в собственном сознании. Он чувствовал, что освободился от многих горьких размышлений, и был благодарен воображению и вдохновению, побудившим его написать этот роман. И потому он был готов стерпеть любые нападки критиков и их упреки в недостаточном мастерстве.
И в то же время Гайто осознавал, что не только художественное несовершенство «Шувалова» сдерживало его желание опубликовать роман. Помимо этого его охватили недобрые предчувствия. У Гайто, как у писателя, уже сложились определенные отношения с выдумкой и реальностью. Он умел фиксировать действительность, находя ее художественное значение, как это было не раз в его рассказах, построенных на подлинных фактах. Он умел строить сюжет, отталкиваясь от непридуманных событий и затем включая их в художественный вымысел, как это было в «Вечере у Клэр». Но никогда прежде он не сочинял историй, в которых события развивались бы худшим образом, чем это было на самом деле. Это противоречило его человеческой сущности и его пониманию искусства. Потому он принял решение переписать роман так, чтобы герои перестали быть узнаваемыми и все, что с ними случилось, было бы лишь плодом авторской фантазии, которая не может влиять на действительность.
В который раз вспоминал он свои ощущения после завершения романа «Вечер у Клэр». Тогда он почувствовал неизъяснимую прелесть от встреч, которым никогда не суждено было случиться — он это понимал твердо — и которые, однако, ему удалось пережить так же явственно, как переживал он не раз в первые минуты пробуждения прекрасный сон. Он неоднократно поражался этой своей способности. Вот и сейчас, закончив «Шувалова», он пережил все, что случилось в романе, и пережитое ему не понравилось.
Поэтому вскоре на материале романа он написал рассказ «Великий музыкант» — рассказ, прочтя который, уже никто не мог догадаться о подлинной основе его рождения. Хотя еще тогда Гайто не сомневался в том, что судьба Поплавского и других «монпарно» сложится ненамного благополучнее, чем это описано в романе.
Уже через пять лет Гайто написал некролог о трагической смерти Бориса. До сих пор не установлено, было ли это сознательное самоубийство или случайная передозировка наркотиков, но большого удивления такой конец поэта ни у кого не вызвал. Весь русский Монпарнас собрался проводить Бориса в последний путь.
Поплавского отпевали в церкви Покрова Пресвятой Богородицы, находившейся на улице Лурмель. Собралось множество народу: и те, кто лично знал Поплавского, и те, кто только читал его стихи. Храм не вмещал всех желающих проститься с поэтом, двери были распахнуты настежь, и брызги дождя залетали в открытый проем. Многими, казалось, владело чувство личной вины.
