Так бацилла проникла в тело.
Считают, что в первый же год после смерти Мелье списки «Завещания» появились и продавались в столице. В ближайшие годы это уже был «бестселлер». Жан Мелье победил. Нокаут в первом раунде. Перед ним расступились. Он захватил и покорил умы. Это был тот сокрушающий удар, которого не мог не ждать со всем нетерпением затянувшийся век безверия и незавершенной логики. Тот мессия, которого уже недоставало сил ждать. Тот восход солнца, от которого вдруг слепнут после медленного рассвета. Выше приведены слова Тирио, сообщавшего Вольтеру из самой гущи парижских философских салонов: явился в мир великий наш, отечественный, французский философ, не менее великий, чем иноземный властитель дум Локк. Так говорили в Париже, боготворившем англичан и ждавшем света оттуда.
Но Локк с его скрытым пороком — дуализмом не мог быть этим светилом. Известный французский историк литературы Гюстав Лансон указал гораздо более глубокую философскую основу триумфа Мелье: «Завещание» является курсом спинозизма, каким он мог выступить в своем развитии между 1700 и 1730 годами. Это был именно не тот спинозизм, что в «Этике» Спинозы, а нечто выросшее из него дальше. Значит, говоря иными словами, перед французским читателем вдруг оказалась самая передовая, самая последовательная философия во всей предшествовавшей истории философии! Было отчего захлебнуться! Было отчего сходить с ума лучшим головам тех лет!
Вторая половина 30-х годов была триумфальным шествием Мелье. Один архивный экземпляр «Извлечения» из Мелье, датированного 1742 годом, хранит на себе обращение к читателям, где Мелье представлен им как новый мессия. Предтечами его названы Монтень, Спиноза и Бейль. Этот явившийся, наконец, мессия противопоставлен тут трем лжемессиям, приходившим прежде, — Моисею, Христу и Магомету. Здесь содержится намек на циркулировавшее спинозистское сочинение «Три самозванца». Но Мелье предстает не только как продолжатель и завершитель материализма Спинозы. То же обращение к читателям дает понять, что философию Мелье выводили прежде всего из французских корней. Этот мессия — торжество Франции. Его явление — отстранение английской философии на задний план
Мало того, не одной философией победил Мелье. По словам того же Лансона, Мелье в 1729 году предвосхищает дух речей 1793 года, то есть дух якобинства. Лансон называет творение Мелье «предвосхищенной карманьолой».
До Великой революции лежала еще долгая дорога, а ее голос уже раздался, да так, что от него можно было оглохнуть. Голос сельского петуха, возвещающего еще в потемках будущую зарю? Не совсем так, потому что Мелье возвестил нечто большее, чем сама революция, чем само якобинство: его время придет только после трагического надлома революции, когда огромное багровое солнце опустится к горизонту, в эпоху бессмертных «равных», пытавшихся новой революцией спасти тонущий корабль. Как же должен был потрясать в 30-х годах этот автор, распахнувший занавес не в завтра, а в послезавтра. Его и не понимали и признавали мессией, дрожали от ужаса и хранили в ковчеге завета. Он так разбудил, что заснуть уже было невозможно, хотя вставать еще было рано.
Скажут, быть может, что немыслимо все это — не имелось еще во Франции предпосылок для революции. В 1743 году большой государственный деятель и большой умница маркиз д'Аржансон писал: «Революция в таком государстве вполне возможна: оно колеблется в своих основах». Тогда же близкая к самому высшему правившему кругу мадам де Тенсен говорила: «Если нам не поможет сам бог, то не может быть, чтобы государство не рухнуло». Домыслы испуганных вельмож? Нет, если это и был испуг, то такой, который заставляет не зажмуривать, а пошире открывать глаза. В 1747 году д'Аржансон из упадка уважения к королям делал вывод, что остается несколько шагов к республиканскому образу правления. Любопытно добавление: «Я не вижу у нашей нации готовности к нему: дворяне, сеньоры и судейство, привыкшие к рабству, никогда не помышляли о нем и ум их еще далек от такой мысли. Однако эти идеи появляются, и французы очень быстро привыкнут к ним». Пронесшийся в 1750 году слух о созыве Генеральных штатов внушает д'Аржансону пророческие слова: «Эти штаты соберутся не напрасно. Пусть не шутят этим: они могут кончиться очень серьезно»- В 1751 году неизбежность революции у всех на устах. «Теперь только и говорят, что о необходимости революции, вынуждаемой плохим внутренним управлением», — записывает д'Аржансон в дневнике. И через некоторое время прибавляет: «Нельзя побывать ни в одном доме, чтобы не услышать злословии по адресу короля и его правительства… Все сословия одновременно недовольны. Все это горючий материал: возмущение может перейти в мятеж, а мятеж в настоящую революцию, когда изберут истинных народных трибунов, комиссии, коммуны… В опасности находится не Франция, а именно правительство. Правительство может подвергнуться революции. Мы уже были свидетелями нескольких пагубных возмущений, при первом подходящем случае они могут сделаться более значительными».
Крепкие порывы революционного ветра начались во Франции очень задолго до того, как началась революция. Они сменялись кажущимися затишьями. Тогда работали умы. Записи д'Аржансона о революции, стоящей у самого порога, сделаны в середине XVIII века, до выхода «Энциклопедии», до появления основных сочинений Руссо, Дидро, Гельвеция, Гольбаха, Рейналя. Все они в основном примутся за работу лишь после этого шквала, налетевшего в конце 40-х годов.
«Завещание» же Мелье работало в полную силу в 30-х и 40-х годах. Нелегальные, подпольные рукописи в то время, как установили историки Рокэн, Морне, Уэйд, передавались из рук в руки и за короткий срок могли быть прочитаны пятьюдесятью и более лицами. Число копий, снятых с рукописи Мелье, росло в геометрической прогрессии.
Взглянем на судьбу одной из них. Граф де Келюс сделал копию или разрешил сделать для своего собрата по Академии и по научной специальности Жана Буйе. Последний родился и жил в Дижоне, принадлежал, как, например, и Монтескье, к высшему слою «дворянства мантии». Он опубликовал свыше пятидесяти сочинений о праве и древностях, вел переписку и общался чуть что не со всеми видными учеными и литераторами своего времени. Его дом был в полном смысле малой академией, где на еженедельных собраниях бывали и французские и иностранные знаменитости, где обсуждались и зарождались многие ученые К творения. Библиотека Жана Буйе, открытая для пользования, имела мировую известность, была одной из полнейших во Франции. Вот для этого-то собрания и была сделана копия с необыкновенной рукописи необыкновенного кюре из Этрепиньи.
