хотя рифма «подводить — отводить» и псевдорифма, но формулировка ее покрывает.
Посылаю тебе еще стихи. Они не из лучших, но в них есть, как говорится, стержень — за него и ухватись. Написал еще несколько — скоро пришлю.
После похода меня произвели в капитаны и наградили Красной Звездой. Все это произошло в день моего 25-летия — 3 октября, и я был весел и хмелен.
Пиши мне и шли стихи. Крепко целую. Желаю счастья.
Сергей.
Четвертый сентябрь
Подожженные светят скирды,
Мызы минами крестят путь,
И кирпичные бьются кирки
В паутине привычной пуль.
По воронкам — вражьи останки,
Над воронками — воронье.
С вороными крестами танки
На покой приняло жнивье.
Снова стяг высокий и гневный —
Да пребудет он здесь вовек! —
В отвоеванной метит деревне
Наш кочевнический ночлег.
И опять листопадом крылатым,
С киноварью смешав янтарь,
На лесных дорогах солдатам
Машет вслед четвертый сентябрь.
И застенчивые эстонки,
Не боясь, что скажет молва,
Без оглядки дарят вдогонку
Задыхающиеся слова.
Но, о близком томя просторе,
Запах соли несут ветра…
Привечай же нас, древнее море,
Море Новгорода и Петра!
С.
Открытка Сергея Наровчатова Николаю Глазкову от 3 октября 1945 года
Михаил Луконин. 1942 год
Фронтовое письмо Михаила Луконина Николаю Глазкову от 25 декабря 1943 года
22 января 1944Родной Коля!
Только что прилетел на самолете, как твое письмо снова взмыло меня в поднебесье! Открытка и письмо — одно лучше другого. Все дерзко, весело, смело! Да здравствуют хорошие друзья!
Твоя арифметика навела меня на грустные размышления: как мало я сделал! Впрочем, ты всегда писал молниеносно, […] то есть быстро + хорошо. Друг мой, скоро ли мы снова станем плечом к плечу? А? Ведь все онемело без нас, и, что еще хуже, раздаются всякие звуки, не родственные поэзии. Да будет наша встреча рождеством настоящего Поэтограда! Главное — не унывать. Главное — «нервы толщиной в палец»! — как говорят наши гвардейцы.
Ты спрашиваешь: где все те, кто за нас? А я их вижу каждый день. Они — на танках, у орудий. Они стреляют, главным образом. Одни умирают, другие живут. Но живут больше. В этом наше спасение. Если бы нам так стрелять!
О наших товарищах знаю мало. Где-то объявился Кульчицкий, где-то награжден «Звездой» Слуцкий — вот и все. Убит на фронте Лебский. Пишет мне много и отлично наш красавец Сергей Наровчатов. Мало слышно о них — но зато твердо верится, что все вернутся не с пустыми руками. Сергей мне прислал несколько неизвестных для меня твоих стихов. Сам понимаешь, что радуюсь всему тобой написанному.
Стихи бы прислал, да нет времени переписывать. Вот одно из новых.
Приду к тебе. Принесу с собой
Усталое тело свое.
Сумею ли быть тогда с тобой,
Жить весь день вдвоем?
Захочу рассказать о смертном дожде,
Как горела трава.
Но вспомню: и ты жила в беде,
И побледнеют слова.
Про то, как чудом выжил, начну,
Как холоден взгляд ствола.
Но вспомню, как в ночь огневую одну
Ты Волгу переплыла.
Пожаловаться захочу. А ты
Сама устала от слез.
Слова скажу, а слова пусты,
Язык чепухой оброс.
Спеть попрошу, а ты сама
Забыла, как поют.
Потом меня сведут с ума
Комната и уют.
Будешь к завтраку накрывать.
А я поем на полу.
Себе, если хочешь, стели кровать,
А я усну в углу.
Меня не уложишь. А если так,
То лучше не приходить.
Прийти, чтоб крепкий курить табак,
В комнате начадить.
Прийти, чтоб дело припоминать,
Жить и главное — жить.
В сапогах забраться в кровать,
Стихи про любовь сложить.
В этом мареве роковом
Выбор тут небольшой:
Лучше прийти с пустым рукавом,
Чем с пустой душой.
Прости, что мало. Прямо нет времени переписывать. Все — для нашей встречи. Целую тебя крепко и жму что есть силы твою руку (хоть жать-то, впрочем, твою руку и не представляется возможным. Но зато сопротивляюсь твоему пожатию!). Будь здоров и пиши! Твой ЛУКОНИН. Будешь в Москве — кланяйся от меня Брикам и всем, кто за нас.
Лидия Либединская
И его зачислят в книгу небывалых стихотворцев…
С Николаем Глазковым встречались мы не часто и почти всегда случайно. Бывало, увидишь его в Доме литераторов, подсядешь к его столику, и расстаться уже невозможно: сверкают шутки, звучат стихи, все блестящее, яркое, но нет в этом холодного блеска бенгальских огней — общение с Глазковым согревало душу.
А то вдруг совсем уж неожиданная встреча — в изнемогающем от сорокаградусной жары Абакане, в Хакасии. Едва увидев нас, Глазков тут же потребовал, чтобы мы немедленно, преодолевая палящий зной, отправились в этнографический музей, во дворе которого выставлены добытые из раскопок древние каменные изваяния. Сам вызвался быть нашим гидом, подолгу держал возле каждой фигуры, и рассказ его был так увлекателен и исполнен столь глубоких познаний, что мы слушали, разинув рты, и забывали отирать обильно струящийся по лицу пот. А когда экскурсия была закончена, Коля, взглянув на наши красные распаренные лица, сочувственно произнес:
— Прохлада хороша только во время зноя…
Еще вспоминаю, как, приехав много лет назад в Алма-Ату, я в вестибюле гостиницы увидела Глазкова и заметила, что служащие гостиницы провожают его какими-то странными — одни осуждающими, другие восхищенными — взглядами! Все объяснилось, когда швейцар, указывая какому-то постояльцу рукой на внутренний дворик с фонтаном, а глазами на Глазкова, негромко и таинственно произнес:
— А вчера в нашем фонтане этот московский поэт купался.
Впоследствии фонтан этот превратился в местную достопримечательность, и каждый, кто возвращался из Алма-Аты, обязательно рассказывал, что ему демонстрировали «фонтан, где купался Глазков».
Встречи были редкими и случайными, но я часто спрашиваю себя: почему после смерти Глазкова в жизни моей образовалась невосполнимая пустота? Да потому, верно, что не так-то много в жизни праздников, а каждая встреча с Колей была именно праздником, овеянным его талантом, своеобычностью, его добротой и бескорыстием.
