Налет эсэсовской банды продолжался несколько часов, и все это время полуживые узники стояли с поднятыми руками. Интересно, что от обыска более всего пострадали проминенты. Эсэсовцам достались немалые трофеи: шерстяная, кожаная и меховая одежда, отличная обувь, одеяла, шелковое белье, часы, электроплитки, утюги — все, что им пришлось по вкусу, они забирали. Словом, грабители грабили грабителей.
Пострадавшие проминенты, сразу лишавшиеся всех ценных вещей, после каждого такого нашествия дня два-три ходили как погорельцы, жалуясь и сочувствуя друг другу, но, оправившись от кратковременного шока, с еще большим рвением принимались за прежнее ремесло — «организацию» вещей и ценностей. И так без конца.
Царившему духу лихорадочного гешефтмахерства задавали тон сами немцы — эсэсовцы и вольнонаемные, а также участвующие в организации влиятельные проминенты — капо, блоковые, штубовые и другие. Эти киты не разменивались по мелочам, они занимались оптовыми операциями, а все остальные промышляли мелкой торговлей. После возвращения узников с работы до самого сигнала «отбой!» каждый блок превращался в ярмарку. Чем тут только не торговали! Вот за две сигары продают пайку хлеба. Тот за два окурка хочет выменять порцию прокисшей холодной баланды; другой продает перочинный ножик и ложку. А там какой-то «мусульманин» за ржавую консервную банку просит ломтик хлеба не больше спичечного коробка. Много было торговцев-перекупщиков, которые за вечер умудрялись десять раз продать и перепродать одну пайку хлеба, пока не зарабатывали на этой операции целую пайку чистой прибыли. Это достигалось так: дробили порции хлеба на несколько частей и меняли часть на одну сигарету. В случае удачи за приобретенные сигареты выменивалась уже не пайка, а пайка с четвертью, после чего за этот хлеб покупались опять сигареты и так далее. В результате подобных операций торгаш-фанат мог за вечер нажить одну-две пайки хлеба. Нередко коммерция оканчивалась кровавыми драками и убийствами. Обнаруживалось, например, что в сигаретах вместо табака насыпана была сухая трава или обыкновенные высушенные и перетертые листья, что в пайке хлеба внутри искусно замаскирован кусок глины. Дельцов, торговавших «выеденными» пайками, убивали на месте как злостных аферистов, подрывающих авторитет «честных коммерсантов».
Во время торгов в блоках творилось нечто неописуемое: невероятный шум и невообразимая толчея создавали впечатление растревоженного улея. Здесь «ловили рыбку» и мелкие воришки. Но доставалось им нещадно: пойманного с поличным убивали тут же. Искусными аферами и ловким воровством почему-то все восхищались, а с неумелыми расправлялись немедля. Даже тут не было справедливости ни на грош.
Богатые и влиятельные проминенты продавали сигареты коробками, хлеб — буханками, маргарин, смалец, повидло — банками. Они же торговали и золотом, драгоценными камнями, но, разумеется, занимались этим более скрытно и осторожно.
В нашем карантинном блоке «торговля» едва теплилась. Две тысячи нигде не работавших узников (кроме нескольких штрафников) никаких продуктов, ясное дело, организовать не могли, тем более что нам болтаться по лагерю строго воспрещалось. Что касается штрафников, так о них и говорить не приходится. Зато вечером можно было зайти в блок, полежать часок на нарах, поговорить с товарищами, помечтать и погрустить. Это время, продолжавшееся около часа, мы называли «ярмарочным временем». В эту пору эсэсовцы в лагере почти не бывали. Ярмарочным временем дорожили все: и обычные узники, и подпольщики, и проминенты. За час можно было успеть многое…
Проминенты нашего блока в ярмарочное время отправлялись на промысел или же резались в карты со своими дружками из соседнего. Пауль и Плюгавый Вацек шли развлекаться в публичный дом или где-нибудь пьянствовали. Иногда они забирали с собой и Жору на званые вечеринки в другие блоки, чтобы похвастать талантливым певцом, владеющим «всеми языками».
Блестящее знание немецкого помогло Жоре войти в доверие к «зеленым» и выуживать у них сведения, нужные подпольщикам. Кроме того, Жора обычно возвращался не с пустыми руками. Иной раз он приносил немало продуктов, подкармливал меня, дядю Ваню и других.
На время своего отсутствия Жора поручал меня дяде Ване и Григорию Шморгуну[56] из штрафной команды № 1, бывшему матросу. Вокруг нас собиралось много узников, и начиналась политбеседа. Дядю Ваню слушали затаив дыхание. О чем только он не рассказывал: и о причинах наших неудач в начале войны, и о разгроме немцев под Москвой, и о сталинградском крахе Гитлера. Рассказывал он масштабно, панорамно, если можно так выразиться, словно с командного пункта окидывал взглядом все поле Сталинградской битвы, делал неожиданные интересные обобщения.
— Я давно пришел к выводу, что немецкие солдаты не знают, за что они воюют, — как-то сказал дядя Ваня. — Много раз я сам спрашивал пленных: «За что вы воюете, во имя чего стоите насмерть?» Каждый из них пожимал плечами и бормотал: «Бефель ист бефель!» — «Приказ, мол, есть приказ». И ни разу я не слышал от них слов о родине, о немецком народе, о национал-социалистском духе.
Беседы дяди Вани стали той духовной пищей, без которой немыслимо было выжить в условиях Освенцима. Слушая, мы забывали о голоде, крематориях и виселицах. Мысленно переносились в будущее, а об этом будущем дядя Ваня мог говорить часами:
— Война хотя и принесла нам в избытке горе, неисчислимые страдания, но многому и научила нас. После войны мы заживем по-новому. Учтем ошибки, допущенные нами прежде. Наш народ столько выстрадал, что вполне достоин самой лучшей, самой счастливой жизни. И он добьется этой жизни не позднее чем через восемь- десять лет, помяните мое слово!..
Узники улыбались, радуясь как дети в предвкушении той счастливой жизни, которая наступит после войны. Правда, некоторые выражали опасение: как, мол, встретят нас, бывших пленных, узников концентрационных лагерей?
Дядя Ваня начисто развеивал эти сомнения. Он говорил, что встретят нас как героев-мучеников, прошедших преисподнюю, но не предавших своего народа и оставшихся верными своей Социалистической Отчизне.
Я не раз удивлялся: что поддерживало в этом физически разбитом, обреченном человеке такое мужество, такую фанатическую веру в жизнь? Ведь он штрафник с одной перспективой — крематорий. На фронте дядя Ваня несколько раз был ранен — под Москвой в 1941 году осколком снаряда ему перебило ребра и обе ноги. Под Сталинградом контузило. Теперь у дяди Вани открылись старые раны и язва желудка. И, несмотря на все это, он не падает духом, борется, верит сам и веру эту вселяет в других.
