как было бы славно описать великолепие древнеримских общественных сортиров, где несколько десятков римских граждан восседали на отверстиях в огромной мраморной плите (внизу текла проточная вода), и возле ног их в каменном желобе ручей журчал, и некий клуб это сидение напоминало. Еще привести бы надписи на стенах туалетов – это же особая фольклорная литература. Одну я все же приведу (похоже, самую приличную):
Позор и срам тому поэту,
кто пишет здесь, а не в газету.
В заключение придется мне поговорить о веществе, которому посвящена жизнь любого унитаза. Ибо великий город Киев мне послал вослед большую и омерзительную фекалию (не люблю я слово «какашка»). Ее сотворила незнакомая журналистка – не видел я ее никогда, и упаси Господи увидеть. Она попросила моего импресарио пустить ее на концерт, чтобы потом описать свои пронзительные впечатления и мысли. С собой прихватила она диктофон, записала всю программу и большую ее часть просто напечатала в газете в виде интервью со мной, снабдив отрывки идиотскими вопросами – дескать, с понтом – интервью с заезжим фраером. По бездарности – еще и с пошлостями от своего и моего имени. И в интернет немедля выставила, тут мне эту пакость и прислали.
Жуткое, надо сказать, ощущение – чисто фекальное.
А ведь кража авторского текста – дело подсудное, и загорелся я идеей наказания такого наглого воровства. Даже редактор газеты «Факты» почуял неладное и прислал мне скользкое письмо с сочувствием (где только адрес почты раздобыл так быстро?). И горел я жарким гневом дня три и для суда уже сочинил пламенное заявление, но страсть мою мгновенно охладил один спокойный рассудительный приятель:
– Ну, этот суд ты выиграешь, конечно. Поместят они маленькое сожаление и даже мелкую штрафную денежку заплатят. Длиться это судилище будет года два и твои слабые нервишки еще сильней истреплет. Только главное во всем этом, что даже покарание гавна оставляет в душе мерзкий запах. И надолго. Потому что прикоснулся. Взвесь эти обстоятельства и остынь.
И я их взвесил и остыл. Только за Киев почему-то чуть обидно.
В этой главе я расскажу о разных забавных ситуациях, в которые мы попадали с моим давним другом Сашей Окунем. А начну с одной поучительной истории.
Мы с ним десять лет проработали на радио. Платили нам позорные копейки, но уж больно было интересно. В Израиль ведь приехало огромное количество людей, которым было что рассказать о своей прошлой жизни, да и у нас бурлили всякие идеи и истории, так что передача вполне состоялась. Называлась она «Восемь с половиной», и не столько в честь Феллини, как по времени, когда ее запускали. Слушали нас и в России, и на Украине, и в Германии с Италией, даже в Финляндии – мы это знали и по письмам, и по звонкам, ибо довольно часто работали с открытым эфиром.
Я до сих пор (немало лет прошло) на выступлениях записки получаю с вопросом, куда делась наша передача.
Кстати, мы столько там насочиняли, что довольно многое потом с Сашей использовали в наших книгах. И фанаты-слушатели у нас были, в одном городе сколотилась даже компания, где очередной дежурный всю передачу записывал, чтобы потом послушали те, кто был занят в ту пятницу, что шла программа. Это все я так перечисляю не из хвастовства – увы! – мне присущего, а по делу, ибо для дальнейшего вся эта похвальба будет весьма полезна. Просьбы, чтобы нам платили так же, как другим сотрудникам радио, начальству мы исправно излагали и исправно получали обещания, что уже вот-вот и непременно. А плюнуть и уйти никак решиться не могли, уж очень это было интересно.
Прогнали нас, уволили без никакого даже мелкого спасибо в одну минуту – в тот же день, как мы по телевидению пробную программу показали. Какой-то нам неведомый, но премудрый начальник некогда и навсегда постановил, что радио (государственное) и телевидение (частное) в Израиле – злейшие конкуренты и тот, кто работает на радио, к примеру, и нос показать с экрана не имеет права. Мы об этом знали, но всегда надеешься на здравый смысл, а не начертанную кем-то глупость. Так мы оказались на свободе, и на радио с тех пор я – ни ногой, хотя порой очень неудобно отказывать хорошим людям в интервью или каком-нибудь участии в совместной говорильне.
Умелые и знающие люди прожужжали мне всю голову, что я должен подать в суд и радио заплатит сей же миг за многолетний свой финансовый разбой. Но лень моя и наплевательство (да плюс глубинное и нутряное недоверие к умелым и знающим) держали на коротком поводке мою любовь к деньгам и справедливости.
Однако тут и Сашку кто-то убедил, и мы не без доли внутренних сомнений отправились к адвокату (а уже лет семь прошло, но видит Бог, у нас достаточно других занятий было). Тяжба Саши прогорела сразу, потому что он не сохранял квитанций о своей зарплате (а на радио никто бы копий нам не дал, такое это свирепое учреждение). А вот все мои квитанции жена моя Тата зачем-то складывала в ящик, и весь он был забит подобными бумагами.
Тут необходимо отступление, поскольку я-то знаю о корнях этой загадочной предусмотрительности у своей любимой жены.
Много лет назад, когда в Сибири жили мы на ссылочных правах, надумал я соорудить летнюю кухню и баню (вот после, кстати, и сортир – во вкус вошел). И доски я для этой цели – частью купил, а часть украли мне приятели со стройки. На законно купленные доски дали мне какую-то убогую квитанцию, куда-то я ее закинул и забыл. Но не дремали бдительные люди. И как только закончил я свое великое строительство, приехали два милицейских опера. Так быстро (ну почти немедленно), что явно за строительством моим, подобно кошке у норы мышиной, наблюдали. Где я, старый уголовник, только что из лагеря, брал стройматериалы? Я что-то жалкое им лепетал, соображая с ужасом, что светит мне наверняка по меньшей мере возвращение на зону. Но уже из дома нашего царственной походкой выходила Тата с той помятой и ничтожной квитанцией. После утверждала она много лет, что сохраняла эту жалкую бумажку, предвидя именно такой поворот событий, просто мне, заведомому раздолбаю, это даже говорить не собиралась. Оба чина милицейских так уже настроились на свое пакостное торжество, что от бумаги этой прямо на глазах скукожились
